Эрик Бёрдон - Раньше я бывал зверем, теперь со мной всё в порядке

Клара, моя бабка по матери, была настоящей шотландской дамой. Тверда, как старый корабельный гвоздь и во всём следовала укладу своей рода. Она заправляла всеми в доме. Но на Новый Год она вставала посреди комнаты и пела старые шотландские народные песни, кельтские и ирландские баллады. Пела так проникновенно, что у нас у всех наворачивались на глаза слёзы. Мой дед, её муж Джек, был ростом свыше шести футов. Всегда безукоризненно одетый, он с четырнадцати лет работал на шахте и потерял слух ещё в Первую Мировую. Он был чемпионом по бильярду Северо—Востока Англии. Курил и ругался как сапожник, но я очень его любил. Мне всегда нравилось, когда он брал меня с собой на одну из его работ. Одна — на верхотурах Ньюкаслского Имперского театра, другая за кулисами Ньюкасл—Юнайтед, футбольного клуба.

Около того времени как я родился у тех была небольшая гостиница прямо через улицу напротив Ньюкаслского футбольного стадиона. Посетителями была разношёрстная публика, как среди футболистов, так и среди актёров и театральной публики, приезжающей на спектакли, проходящие в Имперском и Королевском театрах. По субботам эти две фракции встречались, с пинтами в руках, забирались на крышу бабушкиного дома и смотрели, как Ньюкасл—Юнайтед плющит какую–нибудь другую команду. Это был мир голубятен, бильярдных чемпионов и чёрных букмекеров. Многие вечера я проводил со своим дедом на самой верхотуре, высоко над сценой в Имперском театре. С любопытством глядел я на актёров через канаты, занавесы и драпировки, представляя себя Фантомом из одного из первых художественных фильмов, которые мне удалось посмотреть.

Если Первая Мировая война отняла у моего деда слух, то во время Второй у моего отца слух, наоборот, невероятно обострился. Хорошо запомнился мне один случай, возвращаемся мы с отцом одним жарким летним вечером домой из бассейна, мне было тогда года четыре или пять, неважно. Полотенца и мокрые плавки в одной руке, чипсы с рыбой — в другой. Чавкаем, я весь просто свечусь, и не найти во всём мире счастливее человека, как вдруг отец останавливает меня и стоит сам как вкопанный. Где–то вдали мы слышим визг, который показался ему слишком уж знакомым.

— Боже праведный, — не сказал, выдохнул он.

И быстро схватил меня в охапку, так что моя рыба и чипсы разлетелись во все стороны.

— Папа, — заплакал я, — мои чипсы.

— Нечего сейчас думать о твоих проклятых чипсах.

Он сгрёб меня и, вскочив в первую же попавшуюся парадную, прижал всем своим телом к стене. Визги приближались и становились всё громче: «Бомбардировщик!» Ужасающий вой двигателей Мессершмитта ворвался в вечернее небо. Затем всё вдруг кончилось, и он расхохотался. Я совершенно не понимал, что происходит. Меня смутила реакция отца, но затем я вдруг понял — звуки неслись из открытых в жаркий летний вечер дверей кинотеатра! Звуки журнала кино–новостей, стремительно заполняя улицу, испугали до смерти моего отца и он поверил, что это была настоящая атака.

— Прости, сынок. Я куплю тебе новый пакетик чипсов, — смеялся он. — Мы сейчас вернёмся в рыбную лавку, и возьмём ещё.

Сумки с противогазами и бомбоубежища — были частью нашей повседневной жизни. У меня была настоящий резиновый противогаз с плексигласовыми стёклами вместо очков, только детского размера. В первый год войны меня каждую воздушную тревогу спускали вниз в подвал нашего дома № 31 по Марондейл–авеню, независимо была ли это учебная или настоящая тревога.

В ту ночь как я родился, был налёт, хотя Ньюкасл и лежал в полной темноте. Наш город у самой северной границы Северо—Востока, вдали от главных мишеней, расположенных на юге страны, и за все годы было только два массированных налёта, один — в ночь моего рождения, другой гораздо позже, когда разбомбили Центральный вокзал с близлежащими железнодорожными путями. Во время второго налёта взрывной волной принесло целый железнодорожный вагон и часть рельс со шпалами на задний двор и крышу дома моих деда с бабкой по отцу, а ведь они жили в трёх милях от того места, которое бомбили; вот такой силы были немецкие бомбы в ту ночь!

Мой отец родился и вырос в том доме, окнами выходящем на Тайн, и одним из моих самых ранних воспоминаний связано с завораживающим видом реки с буксирами, толкающими и тянущими на огромных канатах гигантское морское судно, это было как раз в новогоднее утро, и оно медленно проплывало чуть ли не под окнам бабушкиной спальни. Команда осторожно вела его через мутные, грязные и ледяные воды Тайна. Другое воспоминание, которое всплывает в моей памяти, возможно, даже больше придумано мною. Помню, как ползу в полной темноте через бабушкину гостиную, отодвигаю оконную занавеску и вижу в небе на фоне полной луны тень летящего вдоль реки Юнкерса-88 с высвеченными прожекторами бело–чёрными крестами Люфтваффе по борту.