Михаил Беломлинский - Мне повезло - я всю жизнь рисую!

До самого выхода из дома я в отчаянии перебирала свой незамысловатый гардероб. Одно с другим никак не сходилось, с обувью вообще полный завал получался, сумки приличной не было. В конце концов пришлось махнуть рукой на свои неизвестно откуда взявшиеся представления о том, как должна выглядеть молодая дама на ужине в ресторане, и сделать вид, что явилась я на этот ужин ну прямо с пляжа у Петропавловки — весь день загорала, времени забежать домой переодеться не было. Надела легкий полотняный костюмчик, через плечо холщовый мешок, на ноги — белые тапочки. И — вперед.

Ну вот, все в сборе. Берт очень приветливо встретил нашего переводчика, попросил еще немного подождать Марлен — сейчас она спустится.

На ней был такой же светлый полотняный костюмчик, только желтенький в белый цветочек, а у меня — белый в бледно-лиловую полоску, такая же узкая прямая юбка, рукав чуть выше локтя. Правда на этом совпадения нашей амуниции кончались. Но когда сидишь за столом, туфли и сумка никого не волнуют. А стол уже был накрыт. Стояли на нем две большие серебряные миски с икрой. В одной — красная, в другой — черная. Серебряное ведерко — в нем шампанское. И бутылка водки. Берт сказал, что шампанское любит Марлен. Бедная, но гордая, я стала шептать своему мужу, что ему с Гариком следует расплатиться за этот стол, иначе мне икра в глотку не полезет. Гарик, конечно, услышал мое шипение и со свойственной ему вальяжностью громко объявил: «Да ты что? Он, может, миллионер. Вот Жанке хвастался, что у него дом с бассейном, а я за него платить должен?!»

Не понимая, о чем мы спорим, и Берт и Дитрих стали спрашивать нашего переводчика. Он, было, смутился, но Гарик ободрил его: " А чего? Переведи: вон она чего выдумала! Он, может, миллионер, чего это я платить буду за эту икру». Не знаю, как, но наш знакомец перевел. Берт расхохотался, Дитрих тоже, всем почему-то стало легко и весело. В какой-то момент Марлен взяла мою руку в свои и стала показывать её Берту: «Ты посмотри, ты только посмотри, — говорила она — какие у неё красивые руки!» «А ты посмотри на мои!» — это она уже мне говорила. И я смотрела с восторгом, потому что мне все в ней нравилось. И эти её большие жилистые руки с артритными шишками на пальцах — мне тоже нравились. Она все держала мою руку в своей артритной, с непонятной мне гордостью сообщая: «Я все делаю этими руками! Я все делаю сама! Я сама мою полы в доме своей дочери!»

«Миссис Дитрих говорит, что она сама моет полы в доме своей дочери…", — переводил наш переводчик, но я не могла понять, почему.

То, что я все сама делала своими руками — и мыла, и готовила, и стирала — это понятно, но звезде, такой звезде — ей-то зачем самой мыть полы в двухэтажном доме, да еще почему-то не в своем, а своей дочери? Да еще в таком возрасте, да при таком артрите? Тогда я не задала этот вопрос, но через много лет, уже здесь, в Америке, читая книгу воспоминаний дочери великой актрисы, получила ответ:

«Господи Боже! Эти известные всему миру обломанные ногти и огрубелые руки… Сколько выгоды извлечено из них за последние годы! Рассказы Дитрих о том, как она моет дом своей дочери, где только не прославились, даже попали на страницы мировой печати».

Ресторанный сумрак скрадывал все приметы её глубокой немолодости, но там, в вестибюле, под яркой люстрой в момент знакомства мне было ужасно неловко, стыдно за свою бездарную, пошлую молодость, очень бестактным показалась сборище гладкорожих, налитых кобылок и жеребцов — и этого Берта тоже — вокруг звезды, сияние которой уже едва-едва теплилось и готово было вот-вот померкнуть.

И все же она была великолепна! То, что она делала на сцене, было абсолютной магией — магией жеста, голоса с хрипотцой, внутреннего трепета, исходящего от нее и увлекающего зал за собой в непостижимые дали. То, что она делала в жизни, — тоже было магией, но магией другого сорта. Ее доступность, обыденность, простота были обманчивы, сеяли в душе смятение, оставляли неизгладимое ощущение твоей малости перед чем-то огромным. Казалось, она настоятельно приглашает тебя перепрыгнуть пропасть между собой и тобой, но, сколько бы ты ни силился, она становится только шире и глубже. Марлен Дитрих ворожила в жизни так же искусно, как и на сцене. Мне кажется, рисунок, на котором она в тот вечер поставила свою широкую размашистую подпись, хранит следы этой ворожбы.

«БОЕВОЙ КАРАНДАШ»