Клаудия Кардинале: Мне повезло

Ла-Бастид, Франция.

2 августа 1962 г.

Дорогая Клаудия!

Пишет Вам горячий поклонник вашей красоты. Я был почти на всех представлениях фильмов, в которых участвовали Вы, но «Девушка с чемоданом» самый замечательный… Я молодой крестьянин, живу в Ла-Лазер, в маленькой деревушке. Я не больно богатый, но имею постоянный доход. У меня семь коров, которые дают хорошее молоко и масло, тридцать три овцы и один козел. Есть у меня и свой домик, но… для настоящего счастья чего-то в нем не хватает. Дорогая Клаудия, если Вы захотите, то сможете стать самой счастливой и самой обожаемой женщиной в мире. Если мое предложение Вас заинтересует, напишите мне как можно скорее, потому что я очень Вас люблю. Я буду Вам очень благодарен, если Вы пришлете мне фото, на котором Вы вся как есть, как Богиня. В надежде на скорый ответ, дорогая Клаудия, примите от одного из Ваших претендентов самый горячий привет.

Серж А.

Рим — Париж, ноябрь 1993 г. — декабрь 1994 г.

Дорогая Клаудия!

Сегодня мне примерно столько же лет, сколько тебе, и, думаю, тому крестьянину из Ла-Лазер, с домом, хлевом с коровами, козлом и тридцатью тремя овцами, который в 1962 году хотел на тебе жениться.

В то время мне повезло больше, нем ему: я не только видела тебя в «Девушке с чемоданом» (а также в «Рокко и его братьях», «Красавчике Антонио», «Дофинах», «Дряхлости», «Ла Виачче» — «Леопард» вышел на экраны немного позднее), но и познакомилась с тобой лично. Знакомство это состоялось в твоей большой, как и подобает кинозвезде, вилле с парком, статуями, сторожевыми собаками, бассейном и гостиной, не уступавшей залу Квиринальского дворца.

Помнится, дело было вечером и ты вышла ко мне в тот самый «Квиринальский зал», освещенный лишь торшером в углу и лампой на столе, которые давали больше теней, чем света, и создавали какую-то мягкую, чувственно-таинственную атмосферу. Твой вид удивительно гармонировал с этим залом и с этим неярким светом. Ты появилась в чем-то длинном, до пола. Руки были, кажется, обнажены, сейчас уже не помню, так же как не помню, какой вырез был у того платья. Зато помню, что ткань его была мягкой, скользящей, теплых тонов: в нем превалировал коричневый цвет, но было еще что-то темно-красное. Возможно, потом ты скажешь, что у тебя никогда не было такого платья. Но, знаешь, у воспоминаний свои права, в том числе и право на частичную правду или даже вовсе на неправду.

Помню, что платье очень тебе шло: ты тоже была, как говорят французы, fonce[1] Темный (фр.).. Такого же темного и теплого цвета была твоя кожа — не знаю, от загара или из-за слабого освещения. Очень темными были твои распущенные волосы, но как они были причесаны, уже не помню. Больше всего меня потрясли твои глаза — marron fonce, mais brillants et lumineux[2] Темно-коричневые, но сверкающие и полные света (фр.).— так ты сама определила их в разговоре с Альберто Моравиа, создавшим в те годы в своём знаменитом интервью твой портрет. Твой взгляд был исполнен такой жизненной силы, такого света и такой таинственности, каких я совершенно не ощутила в твоих словах. В то время ты была одной из тех актрис, от которых мои коллеги-интервьюеры уходят разочарованными и, сплетничая в редакционных коридорах, говорят: «Она, конечно, красивая, но…»

Не помню, что я написала о тебе после той нашей первой встречи (в ту пору я работала в одном весьма популярном женском журнале). Однако у меня от нее осталось очень отчетливое впечатление полноты, а не пустоты, о которой, казалось бы, говорили скупые, немного избитые и, пожалуй, даже банальные твои слова. Эта полнота мне, тогда очень далекой от темы родины и корней, все же что-то говорила, и притом гораздо громче, чем твой красивый, выразительный голос. Я слышала человека (тебя, тебя), почерпнувшего свою силу, характер, внешность и мысли где-то в другом месте, знакомом мне только понаслышке, — в Африке, в твоем Тунисе.

Уже тогда — надеюсь, ты не обидишься — я абсолютно безотчетно, вовсе не собираясь писать об этом в статье, мысленно сравнивала тебя с красивыми, сильными, быстрыми и бесшумно двигающимися дикими животными твоих пустынь и зарослей. Не придавая значения словам, я продолжала думать о тебе как о тигрице или пантере, которых в темноте выдает только сверканье глаз. А тигра или пантеру, конечно же, не втиснешь в уничижительное клише «красивые, но глупые», позволяющее многим, в том числе и моим коллегам, спокойно переносить неизбежный шок от твоей красоты… «Она, конечно, красивая, но…» За этим «но» слышится: «Я умнее ее».