Пётр Вершигора - Люди с чистой совестью

— В горах основа тактики — борьба за высоты, — говорил часто в эти дни Руднев. Он раньше всех призадумался над недельным опытом горной войны.

А горы на нашем пути громоздились все выше и выше.

Разрабатывая горный маршрут, старый учитель Базыма, подпадая под общее настроение, лихо насвистывал солдатскую песню Ковпака: Горные вершины, я вас вижу вновь!

…Иногда на миг он переводил изумленный взгляд с карты на синевшие кряжи.

Подняв на лоб очки с дальнозорких стариковских глаз, говорил мне восхищенно:

— Не горюй, дед–бородед. Безумству храбрых!..

Повторив припятский маневр с ракетами, отряды за ночь оторвались от Быстрицы, ушли по ущелью реки Зеленички дальше в горы.

Ночь марша была очень трудной для обоза. Люди шли пешком. Они уже убедились, что здесь это самый легкий способ передвижения. На рассвете докарабкались до кряжа.

В сумеречном свете застрявшей в ущельях ночи мерещились преследующие нас по пятам полки. Горный хребет мрачно синел за спиной. Впереди туманы окутали широкую долину. Над белоснежным месивом туманов вырастали еще более неприступные кряжи и скалистые хребты. Казалось, что мы все еще стоим у самого подножия гор. Но это был обман зрения. Весь организм ощущал большую высоту. О ней сигнализировали легкие, сердце и подгибавшиеся колени.

— Перевал, — сказал проводник.

Знакомое слово, но не встречавшееся ранее в моей жизни понятие — перевал. Для меня сейчас это была только самая высокая точка, до которой докарабкались дрожащие ноги и достукалось готовое лопнуть сердце.

Впереди — пологий спуск. Позади — подъем, теряющийся в рассветной мгле. Там из последних сил ползла на гору колонна Ковпака.

Горы позади и горы перед нами! Иди, разберись в этих торных тактических дебрях. Ведь мы все впервые вышли на такие вершины: значит — все ученики.

— Колонна подойдет не раньше чем через два часа. Есть время отдохнуть, — говорит Горкунов, с удовольствием растягиваясь прямо на каменистой тропе.

Спустя десять минут ноги перестали дрожать. Но сердце стучит так же громко и легкие хватают не нахватаются прозрачной пищи.

Гуцул–проводник прервал мои думы.

— То есть Венгрия! — указывает он своим топорцем на соседнюю высотку. — А то — Украина!

Начинать спуск, пока не подтянутся отставшие роты и батальоны, мы не решаемся. Я отошел в сторону и сел у подножия огромной скалы. На ней были глубоко вырубленные, заросшие мхом таинственные обозначения: крест, стрела и выведенное славянской вязью имя: «Олекса Довбуш».

Вспомнилось это имя. Олекса Довбуш — национальный герой Гуцульщины. Отсюда, с вершин Карпат на север и восток, на запад и юг, славянство, выразив песней и легендой свои свободолюбивые мечты, звало на борьбу с чужеземцами. «Дранг нах Остен» вызвал к жизни и этих сказочных героев славянских сказаний.

Здесь, в Гуцульщине, он — Довбуш, на Подолии — Кармелюк, в Бассарабии — Кодрян, а у чехов — Яношек. Трогательные вариации одной и той же народной мечты в подъяремных странах. Непобедимый герой, грудью встающий на защиту бедных от богатых, славянина — от коварного германца.

Гуцул–проводник снял шапку, перекрестился на камень и низко поклонился ему.

Я слыхал сказания о Довбуше в стихах и прозе. Заглядывал в изыскания собирателей фольклора. А каким же его видит сам народ?

Гуцула просить долго не надо. Старик присел на пенек и, опершись подбородком на свой топорец, стал рассказывать. И оказалось, что Довбуш из их села, и хата отца Олексы Довбуша стояла рядом с хатой кума нашего поводыря…

Уверившись в том, что он заинтересовал нас, старый гуцул, обводя топорцем вокруг, таинственно снизил голос:

— Это было ось тутка. На цему перевали. Водораздел тутка спокон веков. Сюда воды бегут на Днестре, а туда — до Прута. Це самый высокий кряж. С него дорогами без спуска в долины люди до Попа–Ивана и на самую Говерлю когдатоси ходили. Были такие чабаны, что все стежки верховынские знали, як свою полоныну.

«Полоныно, смутку наш…» — запел он речитативом и задумался горько.

Поддаваясь обаянию задушевного голоса, притихли и партизаны. Гуцул продолжал:

— Теперь уже повывелись. Немае таких людей. А в те годы серед тех чабанов наймоцнищий гуцул был ватаг Олекса Довбуш. Был Олекса один, як палец у отца с матерью. А родился он хворый, слабый. «Не выйдет из него добрый чабан», — с горькой журбою си признавав батько. А матенька — она матенька и есть: она сынка бесталанного в травах купала, слезой его умывала, черными косами лыченько болезное коханого Олексика свого утирала. «Слабый хлопец, кволый хлопец, — не выйдет из него чабан», — говорили про него ватаги. Ох, горенько отцу, матке с кволым сыном. И выливалось то батьковское горе песней–музыкой.