Пётр Вершигора - Люди с чистой совестью

И вот сейчас сам главный врач Иван Маркович приказал оставить автоклав! Велас не соглашался. На повторный приказ он ответил руганью, назвал врача «вредителем», а когда тот прикоснулся к заветному автоклаву, набросился на него с кулаками и даже схватился за карабин. Вызванный на глаза командования, Велас молчал, сопел, поглядывая исподлобья…

— Вредитель он. И враг народный. Все. Точка.

— Вот видите! — махнул рукой хирург.

Командиры, знавшие Веласа, вначале улыбались. Ковпак спросил шутя:

— Що, вожжа под хвост попала?

Велас пропустил замечание командира мимо ушей.

— Снимем с санчасти, старик, — серьезно пригрозил Базыма.

— Не имеете никакого права. Я еще с самого сорок первого года в ней состою. Есть хоть какое за мной замечание? Ага! Нет? Как же ты снимать меня будешь? За что?

— Почему не подчиняешься?

— Потому — вредительский приказ!

— Ладно, ступай. Ступай! Я що сказав? — закричал Ковпак.

Велас, пожав плечами, медленно, как бы делая одолжение, отошел шагов двадцать и остановился, поглядывая на штаб.

— Занимайтесь своим делом, — обратился к Ивану Марковичу комиссар.

— Так он опять в меня стрелять будет.

— И застрелю… Ты що думаешь? — выглянул из–за сосны, как расшалившийся мальчишка, старикан.

— Арестовать, — кивнул дежурному на Веласа Ковпак.

Велас, довольный, сам подошел к Ковпаку.

— Арестуешь? Это можно.

Все заулыбались. Чудачества Веласа все же иногда скрашивали однообразие походной жизни на стоянках.

Иван Маркович ушел.

А я, пытаясь понять поведение своенравного старика, вспомнил его «историю».

О своем приходе в отряд, как немногие из ветеранов 1941 года, Велас не любил распространяться. Только один раз мне пришлось подслушать его историю. Село Веласа было полностью сожжено фашистами. Велас был в лесу на работе. А всю его семью, состоявшую из бабки Пелагеи, двух дочерей, снохи и семерых внучат, постигла тяжелая мучительная смерть. Молодух постреляли. А старуху со внуками загнали в сарай–клетушку и заживо сожгли. Велас вернулся с делянки лишь на третий день. Помню, он ровным голосом рассказывал:

«Пришел я. Гляжу, заместо нашего села одна степь, а на ней дымочки курятся. Дошел до своей дедизны: може, думаю, кто из семейных в ямке сидит. Побродил — нема никого. Глянул на тое место, где плетух коровий у нас стоял. А они, мои милые — все семейство, — как сели в уголочке того плетуха, так и сидят. Все восьмеро. Детки сидят.

Посредине никак моя Палашка, а кругом ее — внучата. Скинул я шапку с головы. «Здравствуйте, мои дорогие…» — говорю. А они молчат. «Здравствуй, жена моя Палага», — и за плечо ее взять хотел… Она и рассыпалась. Тут уже я больше ничего не помню. Только в ковпаковском отряде до памяти пришел. Говорили хлопцы — встретили на просеке: лесом я шел и песни все пел…»

Люди разных знаний и опыта лечили партизан.

Первым хирургом отряда Ковпака была Дина Казимировна Маевская, по образованию физкультурный врач. Она окончила институт перед самой войной, пришла в отряд без единого инструмента, без лекарств, без приборов…

Но если у кого–нибудь из нас, выживших наперекор всему, и сохранилось чувство уважения и благодарности к самой человечной из наук — медицине, то оно всегда было связано с образом этой девушки, физкультурного врача. Спасать жизнь человека в больницах, госпиталях и специально оборудованных кабинетах — это, конечно, тоже благородное дело. Но попробуйте это делать при керосиновой пампе, в лесной избушке, в сарае или на марше под дождем…

Раненый партизан — самая трудная и неразрешимая военная проблема. Даже в местных отрядах, где есть возможность организовать в лесной глуши партизанский госпиталь иди на крайний случай оставить раненого в деревне у верных людей, — это не легкое дело. В рейдовом отряде вылечить или просто спасти жизнь раненого во много раз труднее. Единственная возможность отправить его самолетом на Большую землю бывает только к концу рейда, то есть раз в три–четыре месяца. А в самый трудный период ранения его возят за собой. Были выработаны строжайшие законы внутриотрядной морали. Раненым мы отдавали все. Командир или боец, оставивший раненого на поле боя, покрывал себя позором. В отдельных случаях виновных в таком преступлении расстреливали. Для раненых предназначались лучшие повозки, кони — самые выносливые, ездовые — самые опытные и умевшие править так, чтобы повозку не трясло. К одному тяжело–или двум легкораненым прикомандировывалась девушка–партизанка. Ее обязанность при любых условиях (из–под земли!) достать раненому подушку, одеяло; кормить маслом, сметаной, печь для него белый хлеб и лепешки; и чтобы все это было без мародерства. Походные нянюшки (многим из них было пятнадцать — семнадцать лет) умели ласковым словом разжалобить сельских старух. Были среди этих девчат и такие, что даже божественные проповеди произносили в церквах. И потрясенные их красноречием семидесятилетние старухи жертвовали из своего приданого рушники и грубое крестьянское полотно. Оно, оказывается, лучше гигроскопической ваты, лучше корпии, если его продезинфицировать.