Сабин Дюран - Что упало, то пропало

Я быстро поняла, что Тома убил Макс. Потому что в отличие от всех остальных я искренне интересовалась его делами. Я знала, как сильно он ненавидел отца. Эйлса была слишком занята своими собственными драмами, флиртом и развлечениями. Мне потребовалось некоторое время, чтобы придумать, как действовать так, чтобы оказываться на ход впереди. Главное — не привлекать внимание к Максу. Одного моего слова было достаточно, чтобы Эйлсу отпустили. Мне требовалось только отдать полиции перчатки. Я думала, что дело прекратят — если и не полиция, то присяжные посчитают, что произошла ошибка. Но когда на моем заборе стали появляться надписи, я поняла, как быстро отвернулись ее друзья, и изменила тактику. В прессе много писали про женщину, которая убила собственного мужа, но ее оправдали и отпустили, пусть и не сразу — и у меня появилась надежда, что защиту можно построить на домашнем насилии. Но не сработало. Я жалею о своем глупом трюке с шарфиком. Том мог быть ублюдком (я сама не хотела бы такого мужа), но и Эйлса была не подарок. Чем больше я обо всем этом думала, тем более виноватой она казалась. Эта ее вечная неугомонность, жадность — как она завидовала Розе и ее дому на побережье. И еще эта ее невероятная жалость к себе. Я знаю, что у меня есть свои секреты, но часто большие секреты, когда ты их раскрываешь, оказываются безобидными. Гораздо опаснее повседневная ложь, миллионы притворств и обманов между друзьями. У Эйлсы это прекрасно получалось — ее собственная форма агрессивной мимикрии. Дружила со всеми и ни с кем. Я думаю, что Тома сводила с ума ее неспособность быть честной и с ним, и с самой собой. И еще ее психическая неуравновешенность и отказ от лекарств. Измены. Она отчаянно хотела мужского внимания. Виновна — это начинало казаться очевидным решением.

И все это время я хотела только самого лучшего для Макса. Я могла бы притвориться, что сама убила Тома. В конце концов я подходила для этой роли. Стоило посмотреть на мой дом, на меня саму — неопрятную, взъерошенную. «Странная», — вот что люди обычно думают обо мне, не правда ли? У меня был доступ к еде в их доме, к болиголову (в моем собственном саду, как я выяснила). Я думаю (хотя не спрашивала), что Макс добавил листик, похожий на лист папоротника, в тарелку отца — чуть-чуть гарнира, не рискуя причинить вред остальным членам семьи. А я бы сказала, что принесла пиццу, чтобы обеспечить безопасность детей. Конечно, мое признание могло бы и не сработать — ведь я считала, что Том в отъезде. Мне пришлось бы заявить, что я намеревалась отравить Эйлсу. Это не так уж неправдоподобно. Любовь и ненависть — две стороны одной медали. Я ослабла после пребывания в больнице, действие сильных стероидов еще не закончилось. Накануне Эйлса нашла кости моего ребенка и заставила меня взглянуть в лицо прошлому. Я была подавлена из-за старой травмы. А Эйлса еще сказала мне, что они переезжают — ну и мне внезапно ударило в голову. Могла я импульсивно принять решение в жаркий день? Что там говорила Эйлса? Что у меня проблемы из-за того, что я считаю себя покинутой? Я люблю, чтобы все — вещи и люди — были рядом. Мне трудно их отпускать. Такое случалось и раньше, хотя, возможно, мне не стоило об этом упоминать.

Так что да, я все продумала. Но заслуживала ли Эйлса такой жертвы? Было бы это действительно лучшим решением для Макса? Я поняла, ответ был отрицательным на оба этих вопроса. Ведь она была готова вычеркнуть меня из их жизни, когда заговорила о переезде и новом доме. И это после всего, что я для нее сделала. Оказывается, она была такой же, как Фейт. Надо было действовать быстро. Единственным безопасным, простым и понятным выходом было заявление Эйлсы о признании вины.

Ее оказалось легко убедить. Я показала ей результаты поисков в интернете — рассказы о детях-убийцах из Висконсина и Линкольншира, которых помещали в жуткие специализированные учреждения для малолетних преступников, где за ними постоянно наблюдают психиатры, где они проходят экспертизу, а потом лечение, как психически ненормальные. Если бы я дала ей время на размышления, то она могла бы понять, что Макса, хорошего мальчика из семьи среднего класса, не стали бы так лечить. Вероятно, суд по семейным делам нашел бы несоответствие между его действиями и осознанием им их последствий. Но никогда нельзя быть уверенным. Я сказала Эйлсе, что нельзя рисковать и спрашивать совета у Стэндлинга: ведь прокуратура уже, можно сказать, на полпути к допросу Макса. Сработала материнская любовь — самая сильная вещь на свете.