Джули Кларк - Последний рейс

Ева замялась. Если она признается насчет Беркли, ее засыплют вопросами: на чем специализировалась, у кого училась, в каком году выпустилась, знакома ли с профессором Фитцджеральдом. А потом кто-нибудь обронит случайную реплику в преподавательском клубе, припомнит ее имя, и выплывет правда. Химический факультет очень маленький, там все друг друга знают и за работу держатся. Наверняка найдется пара людей, которые еще помнят ее историю.

К счастью, вмешалась Лиз, видимо, почувствовав щекотливость момента.

– Ева изучала химию в Стэнфорде. И уж давайте простим ей эту ошибку молодости, – добавила она с улыбкой.

– Врать было не обязательно, – сказала Ева, когда они с Лиз, простившись с остальной компанией, не спеша шагали по вечерней набережной к станции метро.

Было тепло и тихо.

– Ты их не знаешь, те еще кумушки, – отмахнулась Лиз. – Они бы замучили тебя непрошеными советами, как восстановиться и получить диплом, будто ты дурочка беспомощная.

Ева смотрела на заходящее солнце и думала – конечно, не о возвращении в университет (об этом и речи не шло), – а о том, что ждет ее там, на другой стороне залива. До появления Лиз она была вполне довольна жизнью и даже, можно сказать, счастлива. Теперь ее жгла изнутри мучительная жажда. Она хотела стать своей для Лиз и ее коллег – не случайной знакомой, а настоящей подругой, неотъемлемой частью их жизни: жаловаться на гендерную несправедливость при распределении грантов, делиться радостью по поводу предстоящей публикации в рецензируемом журнале. И даже разогревать попкорн в рабочей микроволновке.

От одной мысли о том, что снова придется врать, скрываться и никому не верить, у нее внутри все сжималось и сердце щемило от тоски, какую она не испытывала с момента исключения. А между тем в голове уже складывался привычный план на завтра: закупить ингредиенты, помыть лабораторию. И подготовить почву для разрыва с Лиз, например, наврать сейчас, что в ресторане увеличилась нагрузка или что появился парень.

Вместо этого в надвигающихся сумерках, в свете огней Бэй-Бридж и под тихий плеск волн ей вдруг невыносимо захотелось открыть Лиз душу. Сказать что-то совершенно правдивое.

– Когда меня в последний раз забрали из приюта, я жила как раз за этим холмом, – произнесла она, показывая в сторону Ноб-Хилл.

– А почему вернулась?

Попав тогда к Кармен и Марку, Ева (а ей только исполнилось восемь) сначала подумала, что вытащила счастливый билет. В приют их привел мистер Хендерсон, ее инспектор, бледный, рыхлый мужчина с редкими растрепанными волосами, вечно таскавший под мышкой портфель с бумагами. Когда Ева в первый раз увидела Кармен, ей показалась, что та лучится энергией, настолько она была яркой и жизнерадостной. Марк держался более формально, взгляда не поднимал и, видимо, всецело доверял жене. Ева решила, что он предпочитает не раскрывать душу нараспашку, как и она сама.

– Их звали Кармен и Марк, – сказала Ева. – Сначала все было здорово. Они помогли мне попасть в класс для одаренных детей. Накупили кучу книг и шмоток. Водили по музеям и научным центрам.

– Звучит чудесно, – откликнулась Лиз. – Что же произошло?

– Я начала красть. Сперва деньги, потом браслет.

– Почему?

Объяснить было непросто, но Еве очень хотелось, чтобы Лиз поняла: с самого раннего детства она использовала ложь как защиту, ибо никому не доверяла настолько, чтобы открыть свое истинное «я».

– Быть ненужной – тяжелое бремя, – наконец подобрала она слова. – Я так и не смогла научиться по-настоящему взаимодействовать с людьми. Открываться им.

Навстречу шла большая веселая компания. Ева замолчала, дожидаясь, пока они пройдут. Как? Как объяснить, чтó она чувствовала, слыша постоянные похвалы Кармен и Марка и их восторги по поводу того, какая она умница и как им повезло с ней? Ощущение было такое, будто ее завернули в целлофановую пленку: окружающие вроде бы видели ее, однако сути разглядеть не могли за непробиваемой толщей ожиданий. А вдруг бы потом правда просочилась наружу? Это больше всего пугало Еву.

– Мне было проще их оттолкнуть, – решилась она сказать правду. – Они знали, что я дочь наркоманки. И что бы я ни сделала – хорошее или плохое, – они всё оценивали через эту призму и нашептывали друг другу и окружающим: «Удивительно, сколько ей пришлось преодолеть» или: «Сложно винить девочку, учитывая ее прошлое». Мне хотелось доказать им, что меня не исправить. Что я не хочу, чтобы меня исправляли.