Борис Сударушкин - Последний рейс «Фултона»

Ночью отряд подняли по тревоге.

Выкатили «максим», построились перед штабом, ощетинясь тусклыми стволами трехлинеек. Свет из узких окон выхватывал из темноты напряженные лица.

Строй был неровен, но недвижим, словно вылитый из чугуна. И тишина такая, что Тихон слышал, как зябкий октябрьский ветер жутко свистит в дуле холодной винтовки.

Ждали, что скажет командир, высокий, широкоплечий, крест-накрест перехлестнутый сыромятной портупеей. Но Лобов, цепким взглядом окинув строй, недовольно дернул козырек фуражки и ушел в штаб. Вскоре появился на крыльце вместе с плотным парнем в короткой путейской тужурке.

– Красногвардейцы! – заговорил парень, рассекая воздух пятерней, словно рубил его на куски. – Сейчас в губернаторском особняке заседает Совет рабочих и солдатских депутатов. На повестке один вопрос – о власти. Мы, большевики, за передачу ее Советам. Меньшевики развели болтовню, эсеры вызвали свою боевую дружину и грозятся арестовать нас. Мы не хотим кровопролития, но революцию надо защищать. Красногвардейцы! Выполните свой долг!..

Лобов сказал еще короче:

– Надо – значит, надо. Равняйсь!.. Смирно!.. На-пра-во! Шагом марш!

И вывел отряд на Стрелецкую улицу.

Дробный стук тяжелых сапог отскакивал от булыжной мостовой, ударялся в черные занавешенные окна. Тихон не видел, но чувствовал, как из-за бархатных штор красногвардейский отряд ощупывают недобрые, испуганные глаза.

Не шел этой ветреной ночью сон к коллежским асессорам и губернским секретарям, тайным и статским советникам, хапугам-лавочникам и пронырливым чиновникам, владельцам мастерских и хозяевам фабрик, управляющим и директорам акционерных обществ, купцам всех гильдий и попечителям богоугодных и прочих заведений. Было отчего съежиться, потерять покой. Вчера, двадцать шестого октября тысяча девятьсот семнадцатого года от Рождества Христова, в городе шрапнельным снарядом разорвалась страшная весть – в Петрограде скинуто Временное правительство, власть взяли Советы…

Советами называются, а с ними не посоветовались, нужна ли новая власть.

По ним так и старая была хороша – на собственность не покушалась, рабочему быдлу поблажки не давала, войну обещала до победного конца. А значит, на военных заказах поживиться можно, только не зевай, расторопней будь.

И вот на тебе – Советы, чтоб они сгинули. Чего хорошего ждать, если в них теперь большевики заправляют? Большевики – слово-то какое страшное. Так ознобом до костей и прохватывает.

Что за дни наступили: нынче не знаешь, что завтра ждет – венец или конец. Может, и не стоило царя-то скидывать? Может, с ним-то, помазанником божьим, поспокойней бы жилось? Как-никак триста лет Романовы правили, знали толк, как держать народ в узде. Что нам царь – в карман залез?

А Временное – оно и есть временное. Доболтался, долюбовался собой адвокатишка Керенский, проморгал, как из-под него премьерское кресло вышибли. Эх, знать бы, что рабочий в октябре плечом в сторону отпихнет, так в феврале красный бант не нацепляли бы, не били бы себя в грудь – мы тоже за демократию. Кому нужна такая демократия.

Вон она чем обернулась – временному Керенскому взамен большевистские Советы идут! Не навсегда ли? Пронеси и помилуй! – крестились обыватели – людишки, что ели и пили до обморочного состояния, по субботам парились до того, что мозги набекрень, уповали на авось и на Бога. С тоской и страхом прислушивались к сильным шагам красногвардейцев…

Впереди светлела, поблескивая крестами, многоглавая церковь Ильи Пророка.

Бывший губернаторский особняк, или Дом народа, как его стали называть после Февральской революции, стоял на самой набережной. Оттуда, с Волги, в город врывался знобкий ветер, хлестал по щекам, сбивал дыхание.

Быстро пересекли Ильинскую площадь, сгрудились возле церковной ограды. К ней почти вплотную подступал губернаторский парк. Командир послал туда молоденького красногвардейца в солдатской папахе, старой бабьей кацавейке, подпоясанной офицерским ремнем.

Парнишка снял с плеча винтовку, отдал ее Тихону. Потом поглубже засунул в карман красную нарукавную повязку красногвардейца и исчез в темноте.

Вернувшись, доложил командиру простуженным, сиплым голосом: