Эрик Ластбадер - Черное сердце

Но этого мы не можем допустить. Если ты начнешь искать способ лишить противника подвижности, ты можешь погибнуть, если ты будешь стараться покалечить его, ты можешь погибнуть, если ты подумаешь про себя: за сотую долю секунды ничего страшного не произойдет, ты можешь погибнуть, если ты недооценишь своего противника, ты можешь погибнуть.

Поэтому: помни кокоро.

Киеу помнил. У него не было альтернативы: кокоро врезалось в его сознание с такой же силой, что и буддизм. С точки зрения законов, действующих в обозримых пределах вселенной, буддизм тоже представляет собой разновидность астрального тела. Его постигают не в школе. У Преа Моа Пандитто он не посещал классы: уроки, которые преподавал ему его Лок Кру, — это была его жизнь, вся его жизнь. Переплетение традиций, ценностей семьи, ответственности, достоинства, связанные с самим понятием «кхмер». Это была не просто религия, во всяком случае не религия в понятии западного человека, который может целенаправленно пойти в монастырь и выйти из него посвященным в духовный сан. Буддизм был философией, социологией, антропологией, политикой и историей — особенно историей, вот почему красные кхмеры так ненавидели и боялись буддийских монахов.

То же относится и к кокоро. Сэнсей Киеу, Мусаши Мурано, посвятил этому свою жизнь. Ибо без веры кокоро ничто.

По-японски, говорил Мусаши Мурано, кокоро означает «суть вещей». Но как и в большинстве других языках, японские слова имеют множество значений и оттенков. Для тебя — но не для меня — кокоро значит «внутренний мир»... суть того, чему я тебя учу: пустоту. Пустота наполняет тебя ощутимее, чем все вещи этого мира; пустота, которая позволяет тебе черпать силы из самого времени.

Киеу применил кокоро.

Он напряг кончики пальцев, слегка согнул их — любой, кто хоть немного знаком с боевыми искусствами Японии, сразу же узнал бы по углу их изгиба подготовку к удару катана, — и нанес Толу удар в диафрагму, по силе ничуть не уступающий взрыву кумулятивного снаряда, выпущенного из псевдо-"Никона". Пальцы прошили диафрагму насквозь, и в ту секунду, за которое сердце Тола сделало свой последний удар, Киеу одним движением вырвал селезенку, поджелудочную железу и печень. Он поглядел на небо, где уже появились первые краски утра, поднял камеру и, обернувшись к лежащему на спине Толу, нанес последний, самый сокрушительный удар. Киеу ушел, оставив позади еще один труп.

Кима вызывали в Сиэтл.

Конечно же, это Ту. Он редко виделся со своим искалеченным братом, но сейчас Ким был рад предстоящему свиданию. В последние месяцы Ту практически изолировал себя от внешнего мира, письма писал более чем пространные, ив глубине души Ким подозревал, что брат впал в свое обычное состояние, которое можно было определить одним словом: кротость. Он жалел, что не приехал к нему раньше — прошло больше года, когда он последний раз, как вот сейчас, пробивал плотную облачность и приземлялся в международном аэропорту Си-Тэк. Ультрасовременная подземка мгновенно доставила его к выходу из аэропорта.

Ту жил в высотном здании, выходящем на Пагет-саунд. В квартире был балкон, нависающий над самой водой, где у причала на якоре стоял его 35-футовый шлюп. Ким прекрасно знал все эти подробности, потому что из своего кармана оплачивал всевозможные атрибуты, необходимые Ту для жизни на Западе.

Когда-то брат обожал выводить шлюп в море — мимо Порт-Таунсенд, он проходил Викторию в Британской Колумбии и забирался к самой западной оконечности Вашингтона. Там он обязательно встречался с кем-нибудь из мака из близлежащего Татуша, или иначе говоря, индейской резервации.

Мака были его единственными друзьями с тех пор, как он поселился в Сиэтле. Ким одно время пытался понять, что у них может быть общего с братом, если не принимать во внимание, что и он, и они, были изгоями, неудачниками, людьми, которых общество вначале искалечило, а потом отринуло.

Ту учил их, как узнавать по звездам будущее, мака, в свою очередь, научили его пить. По крайней мере, так казалось Киму. Число самоубийств индейских резерваций в шесть или семь раз превышало средний показатель по стране. Индейцы, похоже, из всех развлечений отдавали предпочтение самоубийству, которое, в отличие, например, от их любимого мескалина, никоим образом не было связано с отправлением религиозных культов и обрядов.

Но в этот раз дверь квартиры открыл не Ту: это была молодая женщина, которую он раньше никогда не видел. Она приветливо улыбнулась: