Вадим Сухачевский - Декамерон 1914

— Вон и висьолий Антон подъехал, — сказал Львовский, — нам надо бы уже выходить.

— Он подождет, — ответила Амалия Фридриховна. — Сперва все же доиграем трагедию.

— Так что ты, Вася, — посоветовал Шумский, — ступай пока в мой нумер, у меня еще коньячок остался; ты там немного пригубь, а я приду — выпью с тобой на посошок.

— Да, непременно… — С тем Бурмасов удалился.

— Давай, Лизавета, — сказала Ми, и они вдвоем покатили куда-то кресло-каталку с мычащим сквозь кляп отправляющимся на заклание (пардон) козлом.

Через полчаса мы усаживались в хароший файтон к висьолёму Антону . Мы — это я, лже-Шумский, Львовский, Евгеньева, генерал Белозерцев, Грыжеедов-Хлебородов и Ми. Не много же нас, постояльцев пансионата, смогло отправиться в обратный путь. Провожать нас вышли Бурмасов, Дуня, Амалия Фридриховна и профессор Финикуиди (он выразил желание пока что остаться здесь, в «Парадизе», вместе с нею).

— Гм… А вроде должно быть больше… — пересчитав нас, проговорил Ротмистр. — Раз, два… Точно же — больше должно быть!

— Вам показалось, — ответил я.

— Но — как же? Я ведь считал. Никак, снова пропал кто-то?..

— Может быть, может быть, — сказал я задумчиво. — Люди тут, знаете ли, иногда пропадают. И не только люди — некоторые предметы здесь тоже бывает что пропадают, порой даже весьма ценные.

Услышав про предметы , развивать эту тему ротмистр не стал, лишь вздохнул:

— Ошибся, выходит. Выходит, надо писать новый рапорт вдогон.

— Да, — кивнул я, — уж постарайтесь, отпишите там что-нибудь.

А лже-Шумский крикнул:

— Жутко рад был, Вася, знакомству с тобой! Не поминай лихом друга Колю! А будешь в Москве — заходи, ей-ей, не пожалеешь.

— А вот как выйду скоро в отставку выйду — так, может, и загляну.

— Вот и превосходно! Посидим!

Тут вдруг на пороге появилась Лизавета.

— Погодьте, я с вами! — крикнула великанша. На своем могучем плече она держала свернутый тяжеленный ковер. — Мне тут недалёко, до Чертова колодца.

Она втиснула ковер в фаэтон, втиснулась туда сама, и мы тронулись.

Когда проехали меньше версты, Лизавета крикнула висьолёму Антону , чтоб остановился, и с ковром на плече вышла. Ми выпрыгнула вслед за ней.

Вдвоем он оттащили куда-то ковер и через пять минут вернулись уже без него. Я вспомнил слова Лизаветы: дырка до самого ада . Что ж, вы прибудете по назначению, господин Петров, или как вас там. Во всяком случае, «козлиная песнь» была закончена.

Лизавета сказала:

— Назад я — пёхом.

Они с Ми на прощание обнялись, и Ми впрыгнула назад, в фаэтон.

Всю дорогу до станции мы проехали молча.

так я назвал для себя эти больничные дни, слипшиеся в один беспросветный день, на все протяжение которого мое бренное существо было целиком отдано беспощадным и прожорливым гномам.

Еще более жестокие и жадные до крови и плоти гномы и бедное Отчество мое, и всю Европу. Да, казалось, что все это — в один день: и позор армии генерала Самсонова, и сокрушение Бельгии, и поражение союзников в Арденнах.

Нижний этаж столичной больницы, где я лежал, — а столица империи к этому времени носила уже совсем иное наименование [83] Санкт-Петербург в 1914 г., в связи с началом Мировой войны, был из патриотических соображений переименован в Петроград. Тут мне не могут не вспомниться слова из любимого мною в детстве романа Р. Стивенсона, где пират Сильверс говорит (в моем вольном переводе с английского): «Все они погибли оттого, что слишком часто меняли названия своих кораблей» . — Ю. В. , — был преобразован в военный госпиталь для особо тяжело раненых, оттуда даже до меня доносились стоны. Зачастую этим стонам вторил вой санитарок и сестер милосердия, получивших извещения с фронтов. И вот, чтобы хоть немного отвлечься и от собственных мук, и от мук мира, пребывающего в судорогах, я начал записывать эту историю, свидетелем которой я стал в те июльские дни в пансионате «Парадиз». Но только теперь она не казалась мне такою ужасной, как в те дни, в дни когда в небольшом горном пансионате появлялось по одному покойнику едва ли не в каждые сутки — Боже, какая ничтожно микроскопическая малость по меркам нынешних времен!

Мир жил тревогой, все ждали чего-то еще более страшного, маячащего призраком где-то впереди. В этом смысле мне было, пожалуй, даже спокойнее, чем другим, ибо я знал, что до чего-то самого страшного я, слава Богу, не доживу.

Я писал. Писал самозабвенно, заглушая боль и смутные мысли. И постепенно даже входил во вкус…