Вадим Сухачевский - Кристалл времени

Посвящается моему деду Андрею,

моей матери Зое и тетке и Ларисе

***

Все прибудем по назначению

…как звон разбившейся сосульки (она уже мертва, но звук ее еще живет в воздухе):

– Зоська!.. Вставай! Счастье проспишь!

Иди знай, к какому счастью мы с улиточной скоростью ползли тогда, в июне 41-го… И вообще – кто звал? Кого? Когда? И – было ль. Правда и домыслы о той едва вспоминаемой поре давно уже слились в один неразделимый сплав, имя которому «было – не было», и порой кажется, что скорей уже и не было, чем было.

Нынче мне 90 лет. Почти все люди, родившиеся тогда же, когда я, давно ушли из жизни. Перерисованы географические карты, умерли названия вещей. Скоро, должно быть, и я, как это говорят железнодорожники, прибуду по назначению, ибо здесь я уже поистине инопланетянка. Мое прошлое прячется в такой дали, что, оттуда выкарабкиваясь, немудрено заработать одышку, а проталкиваться надо сквозь сутолоку времен и сутолоку людей; надо ли удивляться, что рядом с 90-летней Зоей Алексеевной Случевской нет-нет да и окажется 13-летняя девчонка, которую звали…

Ну да, может быть, ее когда-то, действительно, звали Зоська…

90… Еще чуток – и на месте сгорбившейся под своей тяжестью девятки появятся два кругленьких нулика, два колечка, не имеющих ни конца, ни начала. Нулижды нуль. Ничего. Я еще не родилась, нет меня. Какая разница – уже нет или еще нет; – оба эти небытия, называемые «меня нет», по сути неразличимы и одинаково близки.

Но вот – уже невесть на котором из нуликов – я сижу в хорошем четырехместном купе поезда (подумать страшно!) 2017-го года, два моих соседа шуршат газетами, полноватый отрок, сидящий напротив, играется с планшетом, я же безмолвно смотрю в окно на пролетающее мимо пространство.

Дорога всегда навевает на меня грусть. Во многом она напоминает жизнь. Мимо пролетают столб, дерево, девочка у железнодорожной станции. Больше их уже никогда не будет на моем пути – этой девочки, этого дерева, этого столба. Было – не было: как упорхнувший день, как прожитый год, как ухнувшееся в колодец детство, – было ль, не было, ищи-свищи…

…Боже, а вот этот мертвый пень, сгнивший, как зуб какого-то сказочного великана, – он точно был!..

Ну да, он самый!..

Пень – а рядом, зарывшись лицом в траву, лежит мужик в стеганой телогрейке, а из его бритого затылка торчит топор…

А может, это и другой какой-то пень. Но остальное-то – оно ведь было, было!..

И вон тот овраг… А за ним – как в кино, в страшном, черно-белом кино…

У оврага выстроились совершенно голые люди, мужчины, женщины, дети. Двое в телогрейках бьют по этой толпе из ручных пулеметов.

Еще миг – и лишь эти двое с пулеметами остались наверху. Кроме них – никого. Чисто.

Улыбаются…

Словно опять увидев это воочию, я задернула шторку, к чему мой попутчик, читавший газету, отнесся одобрительно:

– Верно, бабуля: уже припекает. Эвон как распеклось!

Отрок, посмотрев сперва в планшет, потом на часы, заключил:

– Согласно расписанию, прибудем через два часа восемнадцать минут.

– Знаем их расписание, – пробурчал мужчина с верхней полки. – Небось опоздаем на добрых полчаса.

– Вот не надо, не надо! – отозвался мой сосед. – Все наладилось, не знаете – так и не говорите! Увидите – прибудем по назначению минута в минуту. И не надо мне тут…

– А я что, я ничего, – пошел на попятную тот, верхний, – я – ничего такого…

– Вот и не надо ничего. Нынче все по расписанию. Скоро вещички собирать. Это раньше бывало и на несколько часов задерживались. (Ко мне.) Верно я, бабуля, говорю?

Мой поезд, помню, когда-то задержался почти на неделю… Хотя можно сказать – и на три года: тоже будет правдой.

Кажется, произнесла это вслух (со мной так порой бывает), не зря же мой попутчик, думая, что делает это незаметно, покрутил пальцем у виска.

Впрочем, сейчас мне это было совершенно все равно ибо я в эту минуту снова слышала голос мамы-Ксени, доносившийся из-за моего плеча:

– Зоська, Счастье проспишь! Просыпайся!..

Вагон 1941 года.

Младший политрук Шнырев

Я вскинула голову с ее плеча, ибо все сидели впритык, и лежать было невозможно. В грязном общем вагоне пахло как солдатском цейхгаузе. К тому же поезд в это время в очередной раз стоял на каком-то полустанке, причем стоял он, судя по всему, уже достаточно долго, и свежий воздух не пробивался даже через открытые настежь окна.

– Опять стали часа на два, – сказала мама-Ксеня и, выглянув в окно, добавила про себя: – Ох, что делается, что делается! Уже неделю едем, чуть тронемся – и сразу станем. Вон, уже третий пропускаем подряд… Чует мое сердце, затевается что-то.