Луиза Пенни - Долгий путь домой

Он снова оглядел Три Сосны, маленькую деревню, затерянную в горах, и услышал знакомую песню сердца. Но будет ли оно петь, когда страхи уйдут навсегда?

Больше всего он боялся, что, освободившись от страхов, он освободится и от радости.

Он так волновался за Жана Ги из-за его пагубной мании, а как насчет его собственных пристрастий? Нет, его бедой были не боль, не паника, но, возможно, стремление к благодати их пресечения.

Он знал, что мозг живет сам по себе. «Создать в себе из Рая – Ад и Рай из Ада он может» [44].

Гамаш был уверен, что именно это и сделал с собой Питер Морроу. Превратил рай в ад. И в результате его вышвырнули. Он потерял рай.

Но Питер Морроу был не Люцифером, падшим ангелом, а всего лишь незадачливым человеком, который жил головой, не понимая, что рай можно найти только в сердце. К несчастью для Питера, там жили и чувства. И они всегда были хаотичны. А Питер Морроу не любил хаоса.

Арман рассмеялся, вспомнив вчерашний разговор.

Именно так Клара описала свои первые художественные потуги. Нет, не хаос – иначе. Собачий завтрак. Так их назвала Рут, и Клара согласилась. Рут своими стихами пыталась передать чувства. Клара своими красками и сюжетами пыталась придать чувствам форму.

Ее попытки были хаотичными. Неуправляемыми. Рискованными. Пугающими. Всегда что-то могло не заладиться. Неудача поджидала за каждым поворотом. Но и триумф тоже.

Питер Морроу никогда не рисковал. И не знал ни неудач, ни триумфов. В его творчестве не случалось ни взлетов, ни падений. Его ландшафт всегда оставался плоским. Бесконечная предсказуемая пустыня.

Каким же потрясением стало для него случившееся: всю жизнь играть в безопасную игру и вдруг оказаться изгнанным. Из дома. Из профессии.

Что станет делать человек, когда налаженная жизнь вдруг разлаживается?

Гамаш прищурился, глядя на открывающийся перед ним вид. И прислушался. На сей раз не к собакам. Не к птицам и даже не к дубам, кленам и шепчущимся соснам. Теперь он пытался уловить обрывки разговоров, всплывавших в памяти. Вспоминал в подробностях вчерашнюю беседу. Складывал предложение к предложению, жест к жесту. Мазок, точка, прикосновение словесной кистью. Пока перед его мысленным взором не возникла картина.

Он встал, продолжая смотреть вдаль в ожидании последнего звена. И оно появилось.

Он засунул книгу в карман, начал спускаться по склону и в этот миг увидел Мирну. Она в халате выскочила из своего магазина и почти бегом бросилась через деревенский луг.

Гамаш знал, что они направляются в одно и то же место.

В дом Клары.

– Ты где? – крикнула Мирна.

– Здесь.

Клара поднялась с табуретки, вышла из мастерской и увидела Мирну, похожую на монумент с острова Пасхи, облаченный во фланелевый халат. Мирна часто заглядывала к Кларе, но не в такую рань. И обычно была уже одета. Она редко сообщала о своем прибытии. И Клара редко слышала в ее голосе такую интонацию.

Паническую? Нет, не паническую.

– Клара?

Раздался другой голос, но с той же интонацией.

Появился Арман, он тоже был взволнован.

– Кажется, я знаю, чем занимался Питер, – произнес он.

– И я тоже, – проговорила Мирна.

– И я тоже, – повторила за подругой Клара. – Но мне нужно позвонить.

– Oui, – сказал Гамаш и вместе с Мирной последовал за Кларой в гостиную, к телефону.

Несколько минут спустя Клара повесила трубку, повернулась к ним и кивнула.

Они были правы. Обнаружился огромный кусок пазла. Или по меньшей мере должен был вот-вот обнаружиться.

– Меня осенило, когда я разглядывала его последнюю работу, – сказала Клара.

Все трое прошли в мастерскую Питера и остановились перед полотном на мольберте.

– А тебя что надоумило? – спросила Клара у подруги.

– Цветовой круг.

Мирна рассказала о своей живописной булочке. Гамаш, еще не успевший позавтракать, решил, что «мавидло» – гениальное изобретение.

– А вы как догадались? – спросила у него Мирна.

– Я думал о собачьем завтраке, – ответил он и описал свой путь к тому же выводу. – И о том, как трудно изобразить чувство в красках. Поначалу получается настоящий хаос.

Перед ними была картина, оставленная Питером. Сплошные оттенки белого. Великолепная детализация. Холст почти неотличим от краски. Средство – от метода.

Кто-то наверняка захотел бы заплатить за это немалые деньги. А когда-нибудь со временем картина, возможно, стала бы бесценной. Она была все равно что артефакт потерянной цивилизации. А точнее, кость динозавра. Обесцвеченная, окаменевшая. Ценная только потому, что сам вид вымер. Последняя в своем роде.