Мэри Лу Лонгворт - Убийство на улице Дюма

– Добрый день, мадам… – начал Верлак, протягивая руку.

– Мадам да Сильва, Роза, – представилась она, крепко пожимая судье руку.

Она была невысокого роста, несколько широка в талии. Волнистые черные волосы коротко подстрижены, на шее – золотая цепочка с крестиком, блестевшим на оливковой коже. Верлаку понравился ее вид – она напомнила ему горничную в родительском доме в Париже, всю жизнь работавшую на семью и умершую, когда ему было чуть за тридцать.

Роза да Сильва, не имея сама возможности заменить обои или починить гниющие оконные переплеты, вполне успевала держать полы чистыми и натертыми, что явно делала с гордостью и удовольствием.

– Порту или Лиссабон? – спросил он.

Мадам да Сильва улыбнулась и гордо вскинула голову.

– Порту! – воскликнула она.

Верлак помнил, как поразил его этот город пару лет назад, ошеломил своим скромным процветанием, заметным не только в центре, но во многих современных домах, построенных авангардными архитекторами.

– Да, Порту, – сказал он. – Работники Португалии.

– Вот именно, – улыбнулась она.

– Мы думаем, что преступник проник через окно на этой стороне дома, – перешел к делу Полик.

– По крыше.

Мадам да Сильва вскинула руки, потом вдруг потупилась на цветастый передник, вспомнив серьезность обстоятельств.

– Я слышала, что воры так делают – здесь, в Эксе, и в Париже. – Она подошла к кухонному окну. – Заперто. – Тут по ее лицу пробежала тень тревоги: – Кажется, я знаю, как они забрались. Через кафуч.

– Кладовую? – переспросил Верлак.

– Да. Там окно уже несколько месяцев заедало, и чтобы его закрыть, надо было хлопнуть как следует – с виду оно было заперто, а на самом деле нет.

Она направилась прочь из кухни, уводя судью и комиссара за собой, миновала ванную и небольшую гостевую комнату – куда они наскоро заглянули, но окна там были закрыты.

– Вот здесь вторая ванная.

Горничная открыла дверь, давая возможность туда заглянуть. Домашний халат дуайена висел на торчащей из стены вешалке, туалетные принадлежности еще теснились на розовом умывальнике шестидесятых годов. Над самой ванной находилось окошко, слишком маленькое, чтобы человек мог пролезть, и слишком прочно закрытое. Горничная огляделась и, перед тем как выйти, сотворила крестное знамение.

– Вот здесь, – сказала она, открывая последнюю дверь в коридоре.

«Кафуч», увешанный по обе стороны полками, где громоздились коробки, имел в дальнем конце окно, выходящее в сад, и оно было широко открыто. Горничная вздохнула и печально поцокала языком, а Верлак выглянул в окошко. Он увидел крышу соседнего дома с северной стороны – единственного, у которого была общая стена и крыша с номером одиннадцатым на площади Четырех дельфинов. Взобраться по стене было бы невозможно – ни лесов, ни балконов. Верлак посмотрел вниз, на большой прямоугольный бассейн, укрытый на зиму, на идеальный зеленый газон, которым, скорее всего, никто не мог воспользоваться. Полик и горничная что-то говорили, но он не различал их слов, а услышал только: «Антуан, иди сюда». Лица не было видно под большими темными очками, которые она часто носила даже зимой. Он знал, что сейчас лето, потому что чувствовал запах кокосового масла, вечное напоминание о том лете в Сен-Тропе и о том, почему он туда больше ни ногой.

– Господин судья?

Верлак оторвался от окна, захлопнул его и с нажимом повернул ручку.

– Да, Бруно, прошу прощения.

– Мадам да Сильва пришлось уйти… у нее пирог в духовке. Она подтверждает, что разбита всего одна ваза. По ее словам, комод всегда стоял неустойчиво и она часто повторяла Муту, чтобы не ставил туда вазу. Видимо, вор ее случайно уронил. Тем не менее я позвоню в управление, пусть пришлют бригаду.

– Спасибо, – сказал Верлак, потом, понизив голос, прошептал: – Вы видите связь? Зачем Мут поставил ценную вазу на шаткий комод?

– Потому что не дорожил ею? – ответил Полик тоже шепотом. – Я когда-то так поступил с подарком одного из моих братьев. Он на шатком столе продержался неделю.

– Так почему же дуайен ею не дорожил? Он же собирал такие предметы?

Полик поскреб лысину.

– Ему не нравился этот конкретный узор? Или цвет? Или… Ну ладно, судья, подскажите.

Верлак улыбнулся:

– Я недоумеваю не меньше вас. Он так любил эту вазу, что держал ее у себя в спальне?

Верлак знал, сильно переплачивая за картину Пьера Сулажа, что висеть она будет у него не в гостиной, а в спальне – собственной, личной радостью.