Оливер Пётч - Дочь палача и ведьмак

Человек сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться. Во время войны он видел столько бессмысленных смертей, что сердце его обросло панцирем, точно льдом. Лишь изредка испытывал он какие-то чувства. И как назло, это случилось именно теперь! Наверное, ее красота лишила его сил. Или, может, ее смех, который и теперь доносился до него из освещенного дома… Ведь он точно собирался сбросить на нее мешок извести, но в последний момент высшая сила отвела его руку в сторону. И прошлой ночью та же сила отвела на сантиметр правее ружье.

Человек в кустах боярышника тихонько всхлипнул. Мысль о том, что придется сообщить наставнику об очередной неудаче, приводила его в ужас. Господин наверняка взбесится, но хуже было другое: он лишит его своей благосклонности.

Всхлипывая, он прокрался обратно в лес и в следующий миг растворился во мраке.

Ему предстояло исповедаться в провинности.

Среда 16 июня 1666 года от Рождества Христова, утренняя служба, в Андексе

Надвинув на лицо капюшон, Куизль сидел на заднем ряду галереи и оттуда наблюдал за другими монахами.

С губ палача сорвалось тихое проклятие, явно неуместное в столь благочестивом окружении. С самого утра Магдалена уговорила отца сходить на утреннюю службу и посмотреть, что к чему. Чертовка переняла его же упрямство! После продолжительных уговоров Якоб наконец сдался и согласился провести еще один день в этом ужасном наряде. Хотя он и сам вынужден был признать, что в нем проснулось любопытство. Кроме того, речь шла о жизни лучшего друга.

Палач внимательно осмотрелся: в церкви не осталось ни одного свободного места. Плакали дети, многие из паломников кашляли и тяжело хрипели, где-то хлопала дверь. Служба уже пятнадцать минут как должна была начаться, и сотни пилигримов беспокойно перешептывались в нефе под балюстрадой.

Монахи на галерее тоже были явно взволнованы. Они переговаривались вполголоса, и палач понял из обрывков фраз, что все они дожидались настоятеля и приора, которые должны были вести сегодня богослужение. Взглянув еще раз вниз, Куизль заметил, что пустовало и место графа. Его жена пыталась утихомирить шумливых детей и то и дело поглядывала на двери, словно надеялась, что муж ее войдет с минуты на минуту.

Якоб откинулся на жесткой скамье, стараясь привлекать как можно меньше внимания. С его внушительным ростом попытка эта изначально обречена была на провал. Когда он поднялся полчаса назад на балюстраду, монахи несколько всполошились. Брат Экхарт в конце концов пояснил с угрюмым видом, что это странствующий минорит и настоятель действительно позволил ему входить в монастырь.

Постепенно волнение по поводу его присутствия улеглось, и любопытных взглядов стало меньше. Таким образом, у палача появилась возможность подслушать разговоры монахов.

– Где это видано, чтобы и настоятель, и приор проспали утреннюю службу! – пробурчал тощий монах справа от Куизля.

Сосед его, обритый наголо старик, согласно покивал.

– Будем надеяться, что ничего худого не случилось, – прошептал он. – Ты заметил, с каким видом брат Маурус сидел вчера вечером в трапезной? Весь бледный был, и губы дрожали. Как по мне, так он этой лихорадкой заразился. Не приведи Господь, чтобы нам не пришлось снова выбирать настоятеля!

– Что ж, тогда приор получит наконец место, которого так старательно добивался, – худой монах тихонько хихикнул. – Если сам с лихорадкой не сляжет. Его ведь тоже нигде нет.

– Тихо! Вон они выходят из сокровищницы.

Лысый показал на низкую дверь справа от галереи, откуда вышли друг за другом приор и настоятель. Куизль сразу почувствовал, что что-то не так. И Маурус Рамбек, и брат Иеремия выглядели так, словно только что повстречали самого дьявола. Оба были бледны, с них ручьями катился пот. Когда настоятель наклонился к библиотекарю, сидевшему в первом ряду галереи, губы его дрожали; он что-то шепнул на ухо старику, тот вздрогнул и тоже побелел. Приор тем временем наклонился к брату Экхарту и молодому наставнику, и последний в ужасе зажал рот ладонью.

Палач нахмурился. Что, черт возьми, здесь происходит?

В это мгновение двери главного входа с грохотом распахнулись, и в церковь вошел граф Вартенберг. Вид у него был крайне озлобленный: казалось, все тело его тряслось от ярости. Он стремительно прошел к своему месту и уселся в мягкое кресло. Когда жена его с беспокойством к нему наклонилась, он отстранил ее властным жестом и уставился прямо перед собой. Даже с высоты галереи Куизль видел, как яростно сверкали глаза графа.