Ларс Кеплер - Соглядатай

– Я нашла его, – ответила старуха. – И я взяла на себя заботы о его теле.

– Передозировка?

– Не знаю. Он пропустил утреню, и я пошла в пасторскую усадьбу… Там так ужасно воняло… Я нашла его в подвале… уже три дня как мертвого… голый, грязный, весь в язвах… он лежал в клетке, как животное.

– Лежал в клетке?

Эллинор кивнула и вытерла нос.

– Все, что там было, – это матрас и канистра с водой, – прошептала она.

– Вам не показалось странным, что он лежал в клетке?

Старуха покачала головой:

– Она была заперта изнутри… я всегда думала, он запирался, чтобы освободиться от наркотиков.

Женщина помоложе, в таком же цветастом переднике, встала за стойкой кафе, когда пришли новые посетители.

– Кто-нибудь из других священников мог составлять проповеди для вашего брата? – спросил Йона.

– Этого я не знаю.

– У него, вероятно, был компьютер. Можно заглянуть в него?

– В администрации. Но он писал проповеди от руки.

– Они сохранились?

Эллинор медленно поднялась с лавки.

– Я занялась поместьем, – сказала она. – Прибрала в пасторском доме, чтобы не поползли слухи… но он избавился от всего… Не осталось ни фотографий, ни писем, ни проповедей… Я не нашла даже дневников, а ведь он всегда вел дневники… Он держал их под ключом в секретере, но там было пусто.

– Они могли оказаться где-нибудь еще?

Женщина стояла неподвижно, губы беззвучно шевелились, потом она произнесла:

– У меня сохранился один-единственный дневник… Он был спрятан в баре – там, где в прежние времена мужчины устраивали тайники, за бутылками с самогоном. Прятали там порнографические карточки – доставали, когда соберутся выпить.

– Что было в этом дневнике?

Эллинор улыбнулась и покачала головой:

– Я не читала и не стала бы. Читать нельзя…

– Нельзя, – согласился Йона.

– Но в прежнее время Петер под Рождество доставал эти дневники и читал про маму и папу, наброски к проповедям или наблюдения… у него был великолепный слог.

Дверь снова отворилась, ветерок пронесся по уютной комнате, аромат сваренного кофе поплыл по кафе.

– Этот дневник здесь? – спросил Йона.

– На экспозиции. Мы называем это музеем, но тут просто собраны мелочи, которые мы нашли в доме.

Йона пошел за ней к выставке. На увеличенной фотографии 1850 года три худые женщины в черных платьях стояли перед домом, который казался почти черным. Фотография была сделана ранней весной. Деревья голые, снег еще лежит в бороздах пашни.

Под снимком помещалось короткое пояснение: местный священник распорядился построить Фридхем, чтобы, если он умрет раньше жены, ей не пришлось выходить замуж за его преемника.

Возле серег и ожерелья из полированного каменного угля лежали ржавый ключ и маленькая цветная фотография с погребения Петера Леера Якобсона. Одетый в черное, мужчина держит посох с черным покрывалом. Епископ, дочь и сестра стоят, опустив головы, у гроба.

Йона прошел мимо снимков Канторпских рудников, женщин и детей, которые надрывались на промывании руды в ярком солнечном свете, мимо фотографий бедняцкого двора в Шёлдинге и открытия железнодорожной станции. Рассмотрел черно-белую фотографию церкви, раскрашенную от руки: небо пастельно-голубое, зелень точно тропическая, а сама деревянная церковь отливает бронзой.

– Вот дневник, – сказала Эллинор, останавливаясь перед витриной, где рядком были разложены несколько предметов.

На льняной скатерти лежали ржавая шпилька, карманные часы, белый сборник псалмов с выведенным золотыми буквами именем «Анна», страница из старой метрической книги, карманный катехизис. А также дневник Якобсона с ярлычком, косо наклеенным на кожаную обложку в пятнах.

Старуха испуганно посмотрела на Йону, когда тот поднял крышку витрины и достал дневник. На первой странице от руки, с завитушками было написано: «Пастор Петер Леер Якобсон, книга XXIV».

– Мне кажется, читать чужие дневники нельзя, – обеспокоенно заметила Эллинор.

– Нельзя, – согласился Йона и раскрыл тетрадь.

Дневник был старым, первая запись сделана почти двадцать лет назад.

– Никто не имеет права…

– Я должен, – перебил Йона.

Он полистал страницы, просмотрел записи, чтобы понять, кто же писал проповеди для Петера.

Организация пастората становится все более навязчивой, принципы узкими. Боюсь, моей церковью все больше управляют деньги. Почему бы снова не ввести продажу индульгенций [Sic!].