Максим Городничев - Бродяга

[ССХЛАЦЦЦ]

Отвратительное время суток. Ночь жаркая, как в заднице бабуина. Я находился в неуютной, снятой за гроши комнате, в самой паршивой части поганого района. Город привел меня сюда, он знал, что делает. Пачкает все, чего коснется, марает одним дуновением. Я всегда был в его власти, мой скелет – его каркас.

Чтобы скрасить тоску, засучил рукав. Со знанием дела я наблюдал, как игла прокалывает вену и скользит внутри тела, погружаясь все глубже, затем яд брызгает в кровь и устремляется к мозгу. Эффект похож на фейерверк красок, прекрасный и страшный одновременно. Всегда тянет сделать укол еще раз. Подобная тяга – потребность без возможности отказаться, сродни падению ангела, беспечно свободного в первое мгновение, но скрежещущего зубами в предрассветных ломках.

Укол позволял забыть, что меня подозревают в поклонении темному культу и обвиняют в связях с «ведьмой», чего обычно хватает для свидания с гробовщиком, но сейчас это не важно. Передо мной плавал мираж – женщина. Тиферет. Она вынырнула из моря людской плоти и неожиданно оказалась рядом. Страх первых мгновений встречи уже растворился в уголках ее губ. Я видел в блестящих зрачках свое отражение: перекладину лба над тонким носом, острый подбородок, заросший недельной щетиной, и крупные глаза, где плавала крошечная Тиферет. Это действовало словно опиум. На ней не было нижнего белья, только узкое платье из черного бархата, совсем новое, неприкасаемое. Она будто бы смотрела из черной дыры своей жизни в зеленую бездну моих глаз. В объятиях ночи она была точно в шелках, страсть рвалась из нее, как бесконечные извержения из кратера.

Вглядевшись в мягкую, просвечивающую плоть Тиферет, я вижу пульсацию всех нервных окончаний. Я вижу сознание в мозге, желание, вращающееся без остановки. Я слышу, как из ее губ вырывается призыв на неизвестных языках, она называет мое имя, и повторяет снова и снова: «Я хочу тебя».

Мы склеились в жарких тлетворных испарениях ночи. Наша кожа пропиталась влагой мирской страсти до цвета черной сигареты. Мы маячили во мраке, как две головы на плахах палачей…

После сношения я блаженно лежу на ложе, глухой ко всему миру. Подо мной шелковая перина. Мои яйца болят от непрерывных трудов – нимфа высосала меня без остатка. В итоге я взорвался огромной струей, начинающейся в затылке. Я смотрю на черную воронку, разлившуюся на потолке грошового чулана, находящегося на краю мира, пока не проваливаюсь в нее.

Спустя несколько часов, когда я проснулся, луна застыла большим диском на небе, а голова раскалывалась от боли. Повернувшись, я посмотрел в белое как ткань лицо нимфы. Ни морщинки, ни крапинки. Маска гладкая, почти посмертная в своем окаменелом холоде… Я вздрогнул, неожиданно поняв, что девушка мертва. Не было необходимости проверять пульс, по красивой груди видно – дыхания нет. Ее убили в то время, когда я валялся рядом, под наркотой, в полной отключке. Все звуки разом смолкли, и я сидел, озираясь так, будто оставил уши где-то на полу.

Тишина длилась недолго. На улице раздался топот, инквизиторы пробежали под окнами. Лучше бы им приехать до того, как убийца наломал дров, кто-то снова меня подставил.

– Подставил, – пробормотал я, пробуя, как слово лежит на языке. Натягивая брюки, подумал, что никогда не забуду Тиферет. Мимолетная ночь, ничего не значащая, отчего-то запала в сердце, будто зарубка на старой древесине. Теперь игры кончились, я найду выродка, и он будет лежать бездыханный передо мной, так же, как и она.

Инквизиторы барабанили ногами по лестнице, поднимаясь выше, кто-то схватился за ручку, дверь оказалась заперта. Я неторопливо вылез на карниз и начал спуск с четвертого этажа. Внизу трепыхался факел. Выла собака. Ночь – глаз выколи. Прохладой осени дохнуло. Спускаясь, я вспоминал походку Тиферет. Это не поступь, вальс! Стройная, знающая себе цену, она затмевает свечение небесных тел, словно мать всего их блудного выводка.

Париж коптил трубами, я продолжал спускаться в густую тьму. Лунный свет ложился на крыши и карнизы верхних этажей, но чернильные тени от сводов накрывали улицу. Жалким островком среди необъятной тьмы блестел вход в бордель.

Когда брусчатка уже чувствовалась по запаху, я спрыгнул, сапоги припечатали камень. Перебежал вырезанный факелом квадрат двора, нырнул в темноту и замер. Торопливые шаги гремели далеко наверху, слышались крики, непонятные тени носились туда-сюда. Ублюдки снова открыли на меня охоту.