Максим Городничев - Бродяга

Читатель может рассказать лишь о том, что воздействует на его чувства, когда он читает. Я не более чем копировальная установка, наркотик делает основную работу. Поскольку моим глазам удается напрямую регистрировать всплески нейромедиаторного процесса, то не исключено, что я преследую единственную цель – творить убежище меж строчек, где спрячу ум от монстра пустоты.

Зачем нужны книги, переносящие людей из одной реальности в другую? Я решил не сдаваться и не проводить следующие два-три часа в приемной у смерти. И вот повествование покидает страницы, рассыпаясь на множество воспоминаний, оживших цитат из готических книг и параноидальных измышлений бывшего монаха…

[ССХЛАЦЦЦ]

Шахта в окрестностях Парижа походила на бесконечный лабиринт. Ее поросшие плесенью стены ворочались как живые. Жадный рот штольни вбирал запахи, прятал звуки и заставлял свет меркнуть.

Застенок, сотню лет ютивший в чреве только уголь, проглотил живую душу. Девочку. Она бежала от похотливого епископа, и с благодарностью приняла суровую обитель. Беглянка спала на камнях, но хрупкое тело уже не чувствовало боли, а разум, обладающий страшным знанием церковных преступлений, преисполнялся скорбью. Ночь за ночью она проводила в своем храме, выплакивая глаза и боясь появиться на поверхность.

Паутина отчаяния, окутавшая выработку, не могла остаться незамеченной. По городу разнеслись слухи, будто там, где давно не ступала гильдия проповедников, происходит чертовщина. Суеверный ужас объял сердца и умы крестьян. Матери вскакивали по ночам с постели, боясь за своих детей, им чудились грозные звуки набата, преследовал запах скверны, и все окончательно перемешалось в голове от проповедей священников.

[ССХЛАЦЦЦ]

Меня зовут Альтаир, и я единственный в городе профессиональный охотник на нечисть, не состоящий официально ни в одном из инквизиторских культов. Хотя за моей спиной и сосредоточена вся мощь племени христовых проповедников.

Обитатель катакомб, по россказням суеверных монахов и местных жителей, являлся порождением дьявольских сил. Если это правда, необходимо вырезать очередную опухоль на гигантском теле Парижа.

Дождавшись ночи, когда луна раскрывает око и темные силы выходят на поверхность, я отправился к шахтам, надеясь встретить хозяина «паутины».

В тот вечер в моем сердце зарождалась дрожь, непонятный холод проникал в тело, несмотря на летний зной. Хоть искры высекай из собственных костей, чтобы согреться. Душа наполнялась предчувствием чего-то неминуемого, рокового. В пути руки судорожно ощупывали заплечный мешок, проверяя, все ли на месте, не упустил ли чего важного? Две палочки для розжига, хворост, жаждущий обнять искру. Серый плащ трепыхался на ветру, легкий, как тополиный пух, позволяющий укрыться в ночи от наблюдателей. Сапоги из телячьей кожи делали поступь бесшумной.

За моей спиной перешептывались исполинские сосны, одетые в тяжелую броню. Их ветви сухо терлись друг о друга, как ладони у нищенки; гнилой бурый мох свисал со стволов неопрятными лохмотьями. Курганы на опушке, хорошо различимые днем, затаились в ожидании. Тот, что поближе – еще зеленый, дальний уже не отличим от ночи. Я передвигался бесшумно, стремительно приближаясь к цели.

Порыв ветра ударил в лицо. Когда напор стих, я на бегу увидел выплывающие из темноты копи. От полуобвалившегося спуска в лабиринт, забинтованного туманом, тянуло запахом серы. Я был на месте. Несколько раз с шумом вдохнул воздух, очищая разум, огляделся вокруг и взялся за работу.

Ритуальный огонь должен быть чистым – только хворост и дерево. Сизый дым поднимется до неба, обволакивая саму жизнь, вбирая в себя и мою душу, и тогда даже демон не сможет разглядеть меня в его густых клубах. Огонь прогорит, и надо будет сторожить угли, пока они остывают…

Впрочем, тварь могла принять меры. Сейчас, когда я за работой и беззащитен, самое время напасть…

Тяжелую мысль прервал отчетливый звук. Вдалеке, на постоялом дворе, завыла собака. Завыла жалобно, тягуче. Ее крик ужаса подхватили другие собаки. От этой ночной какофонии у меня перехватило дух, кровь отошла от лица, но тут же вновь в него ударила.

Я оглянулся – и ускорил трение. Наконец-то, сладостный запах дыма. Впопыхах произнесенная молитва, рождение угольков – и вспыхнуло пламя! Я щедро подбросил хвороста. Огонь затрещал, разгораясь, выплевывая сизые, быстро распадающиеся дымные кольца. Часом позже я зашью в мешочек черный уголек, символизирующий сожженное тело грешницы, повешу на шею, и, получив защиту, спущусь в штольню, хоть все мое естество этому и противится.