Максим Городничев - Бродяга

Но сначала я отправился в место, где мог зализать раны – на колокольню. Я шел медленно, ноги тугие, голова пустая, и в ней одна мысль болтается – добраться до Кетера. Эта мысль точно якорь, ищет, за что зацепиться, и не может достичь дна.

Подъем показался мучительно долгим, я считал каждую ступеньку, всего их оказалось шестьдесят шесть. Ступени растрескались. Трещины змеились сухими венами. Вместе они – вытертая до желобка дорожка. И я – странник на этом пути, совсем обессилел, какая-нибудь мелочь вроде легкой простуды – и я сдохну, как отравленный таракан.

Гебура сидел возле костра неподвижный, напоминая валун на обочине. Я содрогнулся от жалости: бродяга крайне истощен. Скелет, обтянутый кожей, укутанный лохмотьями. Я смотрел на его согбенную спину, где под рваным плащом позвонки выпячивались, как зубья пилы.

– Рука не поднимается плащ выбросить, не могу от воспоминаний о счастье избавиться, – сказал Гебура, не оборачиваясь. – Самую большую дыру моя любовь проделала, на теле зажило, а прореха в тряпке осталась. Я туда свою память помесил.

У костра отшельник что-то готовил, медленно крутя на вертеле, оттуда шел запах жареной крысы, и я почувствовал непреодолимый голод… Жизнь – страшная штука, не каждый найдет в ней место. Вот и Гебура не нашел. Он выпростал широкую ладонь из-под плаща, приглашая меня сесть рядом. Я уселся на пучок соломы напротив неказистого очага, где смолисто и сладко потрескивали березовые поленья. На прутках шипели две крысы. Я подцепил жирную патлатую дрянь за хвост, пальцы разодрали горячую шкурку, оголяя розовое в слое блевотного жира мясо, зубы оторвали кусок, и не разжевывая, пустили по пищеводу.

– Ты не крысиный король, часом?

Гебура поправил на плечах старый плащ как царскую бурку, откусил от тушки, ответил серьезно:

– Нет, а что?

– Да крысы огромные слишком.

– Поживи с мое, научишься понимать не только людей.

– А я даже людей еще не понял, и не пойму, наверное. Может быть, я тоже крыса?

Гебура улыбнулся одними уголками губ:

– Ты не крыса, если слово держать умеешь.

Я усмехнулся печально, перед глазами мерцал образ Мары:

– А ты… держишь?

Он сказал:

– Когда имею дело с людьми – да, перед Богом не всегда.

– Почему?

– Бог способен прощать.

– А я прощать разучился, да и зачем, раз один иду. Сам себе судья.

– Вера твоя пошатнулась, Альтаир, но если вера как тряпка на ветру – она настоящая. За мяуканьем епископов в Рождественскую ночь ни одна свеча в храме не колыхнется, так и душа их остается без движения. А когда душа рвется, и с Богом в вечном споре – вот истинная вера, и правды в душу такую намного больше вместиться может, чем в ту, что бетоном залита. Настоящие христиане за веру умирают, а служители храмов до глубоких седин живут. Бог их за жизнь простил, а душу не каждому пощадит.

Нравоучения Гебуры после опорожнения бутыли стали бессвязными: то суетными, то вдруг обрывались тупым, как гильотина, ударом. Я так же бессвязно отвечал. Да мы и не разговаривали, просто перебрасывались жизненным опытом двух закоренелых неудачников. Ночь весьма поэтично ввинтилась в беседу, как укол из экстракта гниющего помидора, и я не заметил, как погрузился в сон.

Когда проснулся, над бесконечно синим миром висело знойное парижское солнце. Раскаленный воздух колыхался прозрачными волнами. Меня передернуло, когда я, спустив портки, встал под прямыми лучами, и моча жгла неразбавленной кислотой, вытекающей из уретры. Я жив, – мелькнула вялая мысль, – завтра, может быть, я и умру, но сегодня я жив и мочусь косой струей, как бык после случки.

Дурман заканчивался, но отыскать продавца не составляло труда. Он, как упырь, появлялся на зов крови. Улыбнувшись успокаивающей мысли, я сунул пальцы в жестянку из-под воска для бороды и вытащил качественно запечатанный пакетик с ключом от границы. Затем наполнил шприц спиртом, повращал иглу, убеждаясь, что она посажена прочно, и выдавил дезинфектор наружу. Высыпав содержимое пакета в ложку и разогрев ее, вогнал препарат в вену, насыщая эктоплазму и разом избавляясь от катаракты, тонометрии и глаукомы, тем самым заставляя тараканов, учуявших запах магии, тревожно шевелить усиками…

[ССХЛАЦЦЦ]

Ветхие колеса телеги скрипели, кобыла шлепала копытами по брусчатке, и я, забывшись, принялся считать каждое соприкосновение камня с подковами. Еще алел закат, и я направлялся в место, куда вело сердце, где проиграл однажды. Но теперь обстоятельства изменились, и жертва превратилась в охотника. Я ехал к загородному особняку губернатора, рассчитывая прибыть затемно.