Дмитрий Сафонов - Энские истории

Но я отвлекаюсь. Я остановился… на чулочках. Точнее, на подвязках. А еще точнее — на их замочках. Впрочем, остановился я там совсем ненадолго; это же не застежка-молния: тут больше, чем на пару минут, растянуть удовольствие невозможно. Нет, можно, конечно, но лучше этого не делать: всякая неестественность весьма пагубна для любви. Хотя, с другой стороны, разве может быть в любви что-то неестественное?

Она приподнялась, и мне удалось подвинуть ее юбку немного повыше. Я не торопился снять ее совсем, и ничего в этом странного нет: насколько я мог судить, в ткани было достаточно искусственного волокна, так что сильно измяться она не могла; а поднятая юбка выглядит куда эротичнее, нежели ее полное отсутствие; абсолютная нагота лишена того шарма, который есть у недосказанности, недоговоренности, недообнаженности, если хотите.

В общем, настала очередь жакета; время юбки пока не пришло. Три большие черные пуговицы, круглые и пластмассовые, словно миниатюрные грампластинки, только казались крепкими бастионами; на самом же деле, взять их ласковым приступом не составило особого труда. Под жакетом у нее оказалась черная шелковая сорочка: я называю этот вид нижнего белья именно так — всякие птичьи слова вроде "боди", "комбидресс", "комбинация", и так далее мне категорически не нравятся. Настолько не нравятся, что, будучи произнесенными вслух в решительный момент, они способны в значительной мере снизить степень моего волнения и сильно остудить распаляющуюся страсть. Поэтому условимся называть это "сорочкой".

Я взял ее за руки, поднял их над головой и, наклонившись, нежно поцеловал ее подмышки; эти влажные прохладные впадины: короткие жесткие волоски приятно укололи мои губы. Она тоже испытывала похожие ощущения — я не брился уже пару дней.

Запах! Очень важно почувствовать женский запах! Конечно, это надо сделать заранее, потому что если ее запах тебе не понравится, можешь даже не пытаться — все равно ничего не получится. Если запах из подмышек кажется тебе неприятным, будь уверен: тот, другой, волнами расходящийся из-под юбки, покажется просто отвратительным. Не стоит идти против природы: ее и своей.

Я тщательно обнюхал ее подмышки и с наслаждением попробовал прозрачные капельки на вкус, четко разделив свои ощущения на три группы: приятная кислота пота, горчинка спиртовой основы, на которой был сделан ее дезодорант, и сама ароматическая отдушка — совершенная дрянь по сравнению с естественным ароматом.

Она вздрогнула и попыталась было опустить руки, но я мягко остановил ее. Она испугалась, что я почувствую запах ее пота, а я боялся, что не смогу насладиться им в полной мере.

Затем я все-таки позволил ей опустить руки; для того, чтобы ее округлые плечи во всей своей красе покорно предстали перед моими пересохшими губами. Я окутал ее плотным покровом нежнейших поцелуев и поглаживаний, бережно набросил на нее эту ласковую шаль, заботливо согрел пушистой бахромой своего дыхания каждую синюю жилку в ее локтевых ямках и завязал концы этого чарующего платка крепким узлом между ее ключиц. В знак благодарности она разрешила мне осторожно снять бретели своей сорочки — зубами, жмурясь от невыносимо острого удовольствия. Затем она медленно высвободила руки из упавших бретелек, и сорочка, плавно соскользнув с ее вздымающейся груди, черным переливающимся потоком тихо прошелестела вдоль талии и мягким кольцом обвила бедра.

Как выразилась бы писательница-нимфоманка средней руки в своем девятнадцатом по счету любовном романе: "Его восхищенному взору открылась белоснежная долина ее живота." Черт с ней! Подпишусь под каждым словом этой истрепанной пошлятины! Ведь мой взор действительно был восхищенным, и не случайно: ее выпуклый — слегка, самую малость, ровно настолько, чтобы это выглядело убийственно прелестно! — живот содрогался; резкие толчки чередовались с пологими волнами, медленно катившимися вниз: от самой верхней точки реберной арки до… Нет, еще не время! Я уже отчетливо чувствовал этот, второй, запах! Он резко усилился, пальцы мои сквозь паутину прозрачного белья ощущали проступившую влагу… но еще не время! Пусть ТАМ все бурлит и клокочет — точно так же, как бурлит и клокочет внутри меня: распирая во все стороны, выталкивая через горло мое бедное загнанное сердце; голос от этого становится хриплым, а дыхание — прерывистым; пусть мои чресла наливаются кипящей тяжестью, словно опока — расплавленным металлом, пусть! Все равно еще не время. Она сильно сжала бедра и призывно изогнулась, и я попытался унять ее дрожь быстрыми и легкими касаниями губ. Наконец, когда ее томление достигло предела и стало совсем нестерпимым, я аккуратно поддел замочек на лифчике и разжал пальцы; мягкие черные чашечки с облегченным вздохом, исходившим из тонких поролоновых прокладок, разошлись в разные стороны, повинуясь трепету упругой плоти. Я освободил ее грудь от покрывающей материи и, замирая от жалости, провел языком по красным линиям, оставшимся на коже в тех местах, где ткань слишком плотно охватывала ее разгоряченное тело.