Дмитрий Сафонов - Энские истории

— Жизнь — игра. И литература — игра. Но в жизни человек — игрушка. А в литературе — игрок. Некоторые находят эту разницу весьма существенной, — веско заметил он.

— Послушайте, — я совсем растерялся. — Но должна же быть четкая грань между реальностью и вымыслом?

— Если для тебя она есть — оставь затею писать; все равно ничего не выйдет.

В страхе я бежал из квартиры таинственного незнакомца; ведь я так и не узнал его имени.

Прошло какое-то время: я чувствовал, что меня неодолимо тянет вновь его увидеть. Я не выдержал: купил бутылку коньяку и отправился к Автору. Нежно нажал на розовую кнопку звонка и замер на пороге.

Дверь открыла женщина; высокая, темноволосая, с грустными влажными глазами.

— А, это вы? — сказала она так, словно давно меня дожидалась. — Здравствуйте.

— Здравствуйте, — я покраснел; я всегда краснею, когда говорю с красивыми женщинами; не от смущения — скорее, от удовольствия. — Скажите, пожалуйста, могу я видеть… — я сообразил, что не знаю, кем доводится ей таинственный незнакомец; может быть, мужем, а, может быть, и нет. — Могу я видеть Автора?

— Он уехал, — ответила женщина. — В Энск. Пришла срочная телеграмма: от его приятеля, Ильи Ефимовича Квасного. Он собрался и сегодня утром улетел. А это он просил передать вам, — женщина обернулась, взяла пухлую папку, которая лежала на зеркальной тумбочке, и протянула мне. — Это вам, — повторила она и закрыла дверь.

Сюжет совершил полный оборот; круг замкнулся. Я окончательно перестал что-либо понимать: нахожусь я внутри круга или снаружи…

Приятная тяжесть папки вселила в мою душу уверенность и покой.

Я вернулся домой, сел на кухне, заварил крепкого чаю с лимоном и дрожащими от нетерпения руками развязал замусоленные тесемки; но открывать папку сразу не стал: потрогал, погладил ее и даже принюхался. Закурил, чтобы унять волнение. Наконец я откинул серую картонную крышку…

И рассмеялся. Право же, если бы кто-нибудь увидел меня в тот момент — наверняка бы подумал, что я тронулся рассудком.

В папке лежала стопка белой бумаги. Абсолютно чистые листы!

Я принес из комнаты стопку карандашей, навострил их и принялся писать. Девственная чистота листа поначалу пугала меня; потом страх прошел; в голове застучал копытцами маленький чертенок. Я писал, не отрываясь; иголка грифеля вычерчивала причудливую кардиограмму, в мельчайших подробностях повторяя биение моего сердца.

Интересно, а как бы вы поступили на моем месте? Хотя — неинтересно вовсе.