Дмитрий Сергеев - Особняк на Почтамтской

Мысли, пришедшие ей на ум, и задали направление разговора.

— Помнишь, Миша, мы рассуждали, что есть любовь? Не влечение, не страсть, которые временны, преходящи, а любовь истинная.

— У тебя на этот счет появились новые мысли? — В его взгляде на миг вспыхнула подозрительность: не намеревается ли сестра завести разговор о его увлечении. Он не сомневался, что для нее это уже давно не тайна. Елена Павловна поспешила рассеять его сомнения:

— Я очень много размышляла и пришла вот к чему: настоящую любовь испытывают немногие. Чаще в молодости. Потом благополучно забывают, наивно полагая, будто стали мудрее. На самом же деле утратили одну важную способность, которая, в числе прочих, и делает человека человеком.

— Ты стала философствовать?

— Представь себе. — Елена Павловна решила не обижаться: ведь его ироничность не столько обращена к ней, сколько выражала его неверие в женскую способность к серьезному размышлению. — Влюбленность — это… прозрение — способность на короткое время увидеть в другом то, что, может быть, никогда и не проявится, загубится. Влюбленные видят человека не таким, каков он на самом деле, а каким он мог бы стать.

— Глаза влюбленных просвечивают душу, — с улыбкой подсказал он.

По его лицу она поняла, что он принял ее мысль всерьез, но не желает в этом признаться.

— Именно так: глаза видят то, чего вроде бы нет, но оно есть — пусть заложенное только, но не осуществленное.

— Или неосуществимое.

— Зачастую неосуществимое. Лишь на короткий миг для влюбленных зримой становится эта зыбкая возможность — ее они видят, ее чарам поддаются. Мгновение истекает, и приходит то, что мы называем отрезвлением. На самом деле это утрата. Возможно, самая тяжелая утрата. Ничем не заменимая, никакими благами. Человек думает, он обманывается, поддается секундному влечению, ан нет — чувства говорили ему правду. Только не внешнюю, житейскую правду, а правду глубинную, в обычном состоянии невидимую. Об этой-то утраченной способности мы после тоскуем всю жизнь. Довольствуемся подделкой настоящего чувства. Ведь даже и те, кто совсем не верит в любовь, признает ее романтической выдумкой, и они хотят невозможного — испытать это чувство. Увы, таковы мы есть: надеемся, что сбудется и то, во что не верим.

Последние слова она говорила отрешенно. Михаил Павлович пристально глядел на нее: в эту минуту сестра была необыкновенно красива.

— Может быть, ты и права, — согласился он. — Человек — существо загадочное. Не тот простенький человечек, про которого толкуют экономисты, живущий одними животными потребностями, а человек духа — подобие бога. Самое поразительное и необъяснимое в нас — это стремление к истине. Людям, зараженным ею, она приносит только беды. Блага всегда достаются другим. Это удивительно! — Михаил Павлович слышал — наверху появился Иван Артемович, о чем-то справлялся у прислуги, ненадолго задержавшись в прихожей, потом его шаги приблизились к двери кабинета, где уединились они с Леной, и теперь он уже мог слышать их разговор. — Удивительно и необъяснимо, — повторил он. — Если только не считать, что люди, обремененные сей редкой потребностью, исполняют не свою волю…

— А волю свыше. — Иван Артемович, широко и благодушно улыбаясь, появился в проеме распахнутой двери. — Не ведаю, о чем разговор, — расслышал только последние слова, — сказал он, протягивая своему шурину обе руки, изображая этим жестом не существующую между ними сердечность.

Михаил Павлович не поддержал его игры, подал одну руку, пожатие получилось непродолжительным и вялым. Иван Артемович словно бы ничего не заметил.

— Угадал я? — смеясь, справился он. — О праведниках шла речь?

— О них, — сухо подтвердил Михаил Павлович. — Сознание этого позволяет им, — продолжал он, обращаясь к сестре, — сознавать себя независимыми в нашем мире, подчиненном законам наживы. Им не сладко, но только они по-настоящему свободны и счастливы.

Елене Павловне показалось, что Миша все-таки неприметно сменил тему разговора: отчасти, видимо, этому способствовало появление ее мужа.

— Прекрасная идея, — как бы вовсе не замечая холодности шурина, продолжал Иван Артемович. — Только увы, — скоморошьим жестом развел он руки, — не для нашего брата. Нам от барыша отказываться нельзя. Без барыша — фьють! В трубу.

Как ни тщился Иван Артемович произвести впечатление человека беспечного, в домашнем кругу позабывшего недавние заботы, готового шутить и балагурить, ему не удалось провести Елену Павловну.