Алан Брэдли - В могиле не опасен суд молвы [litres]

Она засмеялась.

– Поппи актриса. И великая. Лондонская сцена не зря восхищалась ею. Когда-то она была звездой… Поппея. Так ее зовут. Поппи. Поппея.

Поппея Сабина, как однажды рассказывала нам за завтраком Даффи, поедая селедку, благодаря интригам стала женой императора Нерона, который потом забил ее беременную до смерти.

Может, потому что у нас с ней было одинаковое второе имя – Сабина, – я всегда чувствовала родство с этой решительной женщиной с трагической судьбой. Быть женой Нерона – не фунт изюму.

Доггер осторожно преодолел узкую дорожку, фактически выходившую из реки и заканчивавшуюся в тенистой рощице, откуда доносился стук дятла – словно стрельба рикошетом в вестернах. Не хватало только дыма.

– Альгамбра, – сказала Клэр. – Дом назвали в честь театра.

В этом месте не было ничего величественного. Промозглый дом с обветшавшей и потрескавшейся белой штукатуркой зарос виноградом до такой степени, что хотелось выхватить меч и начать рубить лозу. Говорят, это любила делать королева Мария.

Вход украшали две колонны, которые когда-то выглядели впечатляюще. Осыпающаяся краска выдавала, что они сделаны всего лишь из дерева, изъеденного червяками. По ним вверх-вниз маршировали муравьиные похоронные процессии.

– Поппи переживает трудные времена, – сказала Клэр. – Когда-то этот дом был Меккой театрального мира. Самые знаменитые критики умоляли, чтобы им разрешили посидеть у ног этой великой дамы.

Я внезапно кое-что вспомнила и спросила:

– Что у нее с ногой?

– Это была национальная трагедия, – ответила Клэр. – Поломка театрального оборудования. В конце спектакля у Поппи была самая знаменитая, самая эффектная сцена. Она летала над сценой на железном полумесяце, и в этот момент устройство сломалось. Хотя впоследствии установили, что это несчастный случай, кое-кто говорил, что оборудование испортили специально. Так или иначе, эта тяжелая штука рухнула и рубанула, как ятаган…

Я не нуждалась в дальнейших объяснениях и могла сама все представить в красках: падение механической луны, жуткий, леденящий душу вопль, наэлектризованная публика, вскочившая на ноги, сотни возгласов, взметнувшиеся руки, потемневшие огни рампы, медленно опускающийся занавес, скрывающий кровь.

– Жуть какая, – выдохнула я.

– Точно, – согласилась Клэр. – Несмотря на это, через шесть недель после ампутации Поппи вернулась на сцену в роли Долговязого Джона Сильвера, одноногого пирата в «Острове сокровищ».

– Господи боже мой! – с искренним восхищением воскликнула я.

– Это был величайший момент во всей театральной истории. Она до сих пор время от времени пользуется старым деревянным протезом, с которым так эффектно управлялась в этой роли. Хранит его в недрах своего нелепого старого кресла и в драматические моменты извлекает. Как я уже сказала, Поппи – великая актриса. Но не позволь ей обмануть тебя. Ты удивишься, на что она способна.

«Нет, не позволю», – подумала я, но промолчала.

Я думала о синяке на шее Орландо.

Мы позвонили в колокольчик, и нам открыл на удивление изящный молодой человек в синем кардигане и с желтым галстуком.

– Мисс Мандрил вас ожидает, – сказал он, отступая на шаг и впуская нас.

– Благодарю вас, Коутсворт, – Клэр едва заметно подмигнула. – Надеюсь, мы не слишком рано.

– Вовсе нет, мисс Тетлок, – ответил он. – Мисс Мандрил уже закончила приготовления.

Приготовления? Что он имеет в виду? Неужели эта женщина готовит яды у себя на кухне?

Надо быть осторожнее с чаем и печеньем.

Хотя имя Поппи Мандрил не упоминалось в реестре покупателей ядов мистера Ванлесса, она имела опосредованный доступ к цианистому калию через Орландо, время от времени подрабатывавшего в аптеке. И запасы каноника Уайтбреда тоже хранились где-то в доме священника, может быть, в оранжерее, и все помощники викария, включая миссис Палмер, могли бы с легкостью добыть необходимое им количество на любые гнусные цели.

– Она примет вас во второй гостиной, – продолжил Коутсворт, провожая нас мимо открытых двойных дверей, сквозь которые я заметила пыльный паркетный пол, высокую лепнину и унылые зеленые гардины.

Коутсворт впустил нас в комнату поменьше:

– Сюда, пожалуйста.

Я сразу поняла, что солнцу тут не рады. Окна закрыты черной бумагой и занавешены тяжелыми темными портьерами.

Три кресла были точно выровнены по краю турецкого ковра. Рядом стоял маленький столик, на нем ваза со старомодными гвоздиками и большие медные часы. В тишине их постукивание казалось особенно громким.