Три вещи есть, не ведающих горя,
Пока судьба их вместе не свела.
Но некий день их застигает в сборе,
И в этот день им не уйти от зла.
Те вещи: роща, поросль, подросток.
Из леса в бревнах виселиц мосты.
Из конопли веревки для захлесток.
Повеса ж и подросток — это ты.
Заметь, дружок, им врозь не нарезвиться.
В соку трава, и лес, и сорванец.
Но чуть сойдутся, скрипнет половица,
Струной веревка — и юнцу конец. [1] Перевод Б. Пастернака (здесь и далее — примечания переводчика). Стихи в романе даются в переводах на русский в тех случаях, если есть опубликованные варианты, в противном случае оставлен оригинал на английском.
Трупом я лежала на церковном дворе. Целый час прошел после того, как последний из присутствующих на похоронах произнес свое печальное «прощай».
В двенадцать часов, ровно в то время, когда мы обычно садились обедать, из Букшоу выдвинулось шествие: мой полированный гроб розового дерева вынесли из гостиной, медленно спустили по широким ступеням к подъездной аллее и с разрывающей сердце легкостью плавно вдвинули в открытую дверь ожидающего катафалка, раздавив букетик полевых цветов, который туда бережно поместил кто-то из горюющих поселян.
Затем была долгая поездка по каштановой аллее к Малфордским воротам, свирепые грифоны на которых смотрели в сторону, когда мы их миновали, хотя печаль это была или апатия — я никогда не узнаю.
Доггер, преданный слуга моего отца, размеренно шагал рядом с неторопливым катафалком, склонив голову и легко положив руку на крышку, словно для того, чтобы защитить мои бренные останки от чего-то видимого только ему. У ворот кто-то из гробовщиков наконец жестами убедил его сесть в автомобиль.
И так они привезли меня в деревню Бишоп-Лейси, угрюмо миновав те самые зеленые тропинки и пыльные изгороди, где я каждый день ездила на велосипеде при жизни.
На переполненном кладбище Святого Танкреда меня бережно сняли с катафалка и понесли по извилистой тропинке под липами. Здесь меня на миг опустили на свежескошенную траву.
Затем у разверстой могилы отслужили заупокойную службу, и в голосе викария звучала нотка искренней скорби, когда он произносил традиционные слова.
Первый раз я слушала заупокойную службу с такой выгодной позиции. В прошлом году мы с отцом посетили похороны старого мистера Дина, деревенского зеленщика. Его могила располагалась всего в нескольких ярдах от того места, где я сейчас лежала. Она уже просела, оставив лишь прямоугольную впадину в траве, которую чаще всего заполняла стоячая дождевая вода.
Моя старшая сестра Офелия заявила, что она осела, потому что мистер Дин воскрес и больше не присутствует там в телесном виде, в то время как Дафна, моя другая старшая сестра, сказала, что это потому, что он провалился в более старую могилу, чей обитатель рассыпался в прах.
Я подумала о супе из костей внизу: суп, в котором я стану просто очередным ингредиентом.
Флавия Сабина де Люс, 1939–1950 — вот что они начертают на моем надгробии, скромном и элегантном сером мраморе, и никаких фальшивых сантиментов.
Жаль. Если бы я прожила достаточно долго, я бы оставила письменные инструкции, повелев запечатлеть строчки из Вордсворта:
Ее узнать никто не мог,
И мало кто любил. [2] Цитата из душераздирающего стихотворения У. Вордсворта «Люси» о юной девушке, умершей во цвете лет, не познав любви. В переводе С. Я. Маршака.
А если бы они начали артачиться, в качестве второго варианта я бы предложила:
Truest hearts by deeds unkind
To despair most inclined. [3] Преданнейшие сердца более всего склонны к отчаянию из-за недобрых дел.
Только Фели, певшая и игравшая эти строки на фортепиано, признает в них строчки из «Третьей книги арий» Томаса Кэмпиона, но ее будут так глодать вина и скорбь, что она никому не скажет.
Мои размышления нарушил голос викария:
«…земля к земле, пепел к пеплу, прах к праху, в надежде на воскрешение к вечной жизни благодаря Господу нашему Иисусу Христу; он превратит наше бренное тело…»
И вдруг они ушли, оставив меня одну — одну, слушать червяков.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу