Вячеслав Мусиенко - Три цвета белой собаки

— И в каком же? — Я не знал, плакать или смеяться.

— Они как медузы. Цепляются к человеку — вот как глисты, не к столу будь сказано. Засиживают, как мухи, душу человека, присасываются, отбирают все живительные соки. Человек делается уставшим, потерянным, нет ни желаний, ни сил, чтоб желания реализовать.

— А откуда ж они берутся?

— А глисты откуда берутся? — пожал плечами дед Лука. — Лярвы — это такие же паразиты, только из другого мира. Тонкого мира, где наши души обитают. Ими можно заразиться, если не соблюдать правила гигиены. Ты ж, наверное, не как праведник живешь, да, Марк? Лярвы присасываются, когда человек в стрессе, думает лишь о деньгах и вещах, когда способен обмануть кого-то, когда его самого часто обманывают…

— Вы хотите сказать, что лярвы, как мухи, на говно садятся? — Я был готов обидеться.

— Ну, не только, — миролюбиво заметил дед. — На хороших людях они точно так же паразитируют — разве у хороших людей не бывает плохих мыслей? Только на хороших людях их меньше и от них проще избавиться.

— Я понял. Ну а та, которая душила ребенка, откуда взялась?

— А ее дурные мысли той злой женщины создали. Пакетик с пеплом — это, можно сказать, для лярвы была подкормка. Как сахар пчелам мы даем — подкормку. Хотя нет, пчелы — неудачный пример, пчелы полезные существа. В общем, лярвы нашими мыслями создаются, сынок. И нашими же мыслями от них можно почиститься…

И тут меня прорвало. Я стал рассказывать деду Луке про свою ночную гостью. То и дело подливал себе чаю из заварника, пил душистый отвар, уже не разбавляя кипятком из чайника, и излил все, что накопилось у меня на душе: о том, как просыпаюсь среди ночи с колотящимся сердцем и противным ощущением, что я весь наполнен дрожащим холодцом; о том, как меня душит неведомая голая тетка, не давая мне взглянуть ей в лицо; о том, что я уже устал слышать от врачей о неврозе и хроническом стрессе; о том, что порой боюсь смотреться в зеркало, чтобы не обнаружить очередной признак старения, который скоро превратится в признак дряхления. О том, что пью снотворное горстями: на ночь две таблетки, а если просыпаюсь на рассвете, то выпиваю еще одну, а потом весь день как зомби. О том, что теряю силы — просто чувствую, как они из меня утекают, и боюсь, что растеряю их раньше, чем вырастет мой маленький сын Костик, которому, как и той девочке, которую спас Лука, тоже четыре…

Выговорившись, я почувствовал, как из меня действительно ушли силы. Нахлынула такая усталость, словно я только что вскопал огород деду Луке и в придачу его соседке Клаве. Я поднялся, взял в руки пустое ведро и сказал:

— Покажете, где колодец? Принесу вам воды — и поеду на Киев.

— Да вон он, — показал дед в окно. — Тут рядом. Не торопись. Я ж наливочку тебе принес. Выпей.

Он вытащил пробку из красивой — аптекарской — бутылочки и налил в стопку зеленовато-желтую тягучую жидкость:

— Это грушевка, сам делаю. Вот яблочко освященное, закуси, — и протянул крепкое краснобокое яблоко.

Я взял стопку, махнул одним глотком. Грушевка оказалась крепче, чем я думал, — растеклась огненно по внутренностям, ударила приятным звоном в голову. Взял яблоко, откусил — сладкий сок брызнул на подбородок. Подхватил ведро и вышел из хаты. Пес посмотрел на меня с любопытством. На середине тропинки к колодцу меня словно кто-то толкнул в спину, я резко обернулся, но вокруг никого не было. Наверное, соседи из-за занавесок наблюдают за дедовым гостем, подумал. Доел яблоко и зашвырнул огрызок в чей-то огород.

У колодца поставил ведро на землю, подергал цепь и взялся было за ручку барабана, как тут из кармана чуть не выпала мобилка. Подхватил телефон и набрал Оксану. Идут гудки, никто не берет трубку. Немедленно вспыхнула злость, захотелось домой. Настроение стремительно портилось. Хватит уже этих сказок, надо ехать на Киев и решать дела.

Цепь вибрировала так, будто я тащу не ведро с водой, а бегемота средних размеров. Упершись в колодец животом, я заглянул в прохладную глубину. Ведро висело в метрах полутора над водой, я удерживал его на цепи, а внизу в воде дрожало мое отражение. Я присмотрелся и — застыл: поверхность воды перестала подрагивать, и на зеркальной глади я увидел свою физиономию с некрасиво обвисшими щеками, а рядом, на моем плече — женское лицо, завешенное темными распущенными волосами! Это уже было слишком. С криком я выпустил цепь из рук, и барабан стал с грохотом разматываться. Я оглянулся. Никого. Что-то в окружающем пейзаже изменилось. Мальвы у хаты Луки — я хорошо помнил — росли розовые и красные, а сейчас я видел и белые, и темно-бордовые, почти черные. Ярко-рыжий пес на цепи смотрел на меня и вилял пятнистым хвостом — а ведь он был черный! Да и сама хата словно подобралась, стала поуже и повыше. Я присмотрелся и увидел, что ветки груши заботливо подперты деревянными шестами.