Андрей Фёдоров - Желтый караван

— Да, — сказал бородатый, — и человек прекрасный.

— Сделаем тогда, — решил главный, — наплюем на ревизоров.

Но уже поздно было плевать. Дурацкий пробег не прошел даром. Как раз в то утро Антипыч не смог сразу встать с постели. Распирающая, невиданная боль в затылке опрокинула его на спину, и он не мог уже наклонить голову вперед.

— Что такое, Дик?

Он нащупал тонометр, благо тот лежал близко, ухитрился померить себе давление, ужаснулся, дотянулся до коробки с лекарствами, но не нашел в ней нужного, да и понимал, что нужны-то уже не таблетки.

— Мы не пойдем сейчас гулять, Дик. Извини. Мне… надо отлежаться…

Голову запрокидывало, и комната вращалась.

— Нет! Болеть же нам нельзя Дик! Еще чего не хватало!.. Сейчас, наверное, пройдет?

Но не проходило, и он, уже все понимая, не хотел верить:

— Неужели это?! Некогда же! Вот оно! Дик… — он сумел упасть с постели, пополз к двери, но успел только отпереть ее, перевернулся за спину и захрипел. Шерсть на Дике поднялась дыбом. Он выскочил на лестницу и завыл.

За гробом Антипыча несли ордена и медали. Наши, польские. Главный стал говорить речь. Он повторил с чьих-то слов, что Антипыч, видишь ли, никогда не носил орденов. Главный сказал, что иногда все-таки нужно носить их, так как это сразу «отличает данного человека».

Главный читал по бумажке, но при этом думал. И в этот момент почему-то вспомнил смешные наказы одного своего друга по прежней работе: «Врач должен ходить в шляпе, медбрат в берете, санитар в кепке, а то не поймешь ничего».

Он прочитал, что, конечно, скромность украшает, что, конечно, Антипыч говорил о войне редко. Говорил, что он воевал как все. Вроде так: «Все воевали и я со всеми». Главный перевернул листок, но тут встретился с глазами бородатого, смял листок и сказал своими словами, что Антипыча он хотел бы сравнить с корнями дерева, даже со стволом, который, мол, и держит ветви и вершину, а вершиной, мол, дерево прирастает… но тут он вспомнил (это мешало ему говорить) почему-то новогоднюю елку с игрушками. С блестящими, пустыми шариками, которые держатся только, пока стоит елка, пока нет ветра…

Главный остановился, посмотрел поверх голов в суровый, ветреный простор, уставленный коробками домов, расправил опять свой смятый листок, морщась и запинаясь, пытаясь разобрать искалеченные слова, дочитал его до конца.

Я прошел верст семь по чаще, по гнилой хвое, по прели, палкой разрывая паутину перед собой. Кое-где почва чавкала и тряслась как студень, но — только местами. Лес сначала раздражал своей неухоженностью. Попадалось много мертвых стволов на земле (в них проваливалась нога), от некоторых были видны только слабые контуры в почве — отпечатки некогда живых и звонких тел. Безголовые березы попадались то и дело, и стоявших на пути я отталкивал, их кора рвалась и стволы разламывались словно бумажные трубы, наполненные трухой табачного цвета. Тут все давило друг дружку, но хотело жить и жило, украшая на миг землю и исчезая в ней, и я проталкивался сквозь все это и постепенно привыкал к лесу, к его жизни и смерти. Вот слева пошел просвет — длинная, наполненная туманом поляна, по которой почти бесшумно, оставляя за собой прозрачный коридор, пробежал иноходью молодой, голенастый лось. Остальные большие звери прятались от меня, чуть слышно шуршали, выглядывали, иногда кричали в тумане, но в избытке попадались клещи и похожие на пауков с крыльями лосиные «вши», и я давно уже затянул капюшон: закупоренный теперь в брезент, шерсть и кожу, шел словно в скафандре.

В термосе оставался еще горячий кофе, еще было с десяток папирос, и до вечера было так далеко, что казалось, вся жизнь впереди и лесу нет конца, а за каждым туманным занавесом, того и гляди, могло открыться нечто прекрасное: просека, обрамленная темно-золотыми стволами и уходящая в бесконечность, но в бесконечности этой вдруг завершающаяся солнечной аллеей с неподвижными ветвями и тенями, с пустым теремом в конце аллеи… или вдруг откроется тропа-колодец, накрытая серебристым орешником, а на дне колодца — озеро, где так просто, сами по себе, никого не боясь, живут у берега темно-рябые дикие утки, плавают, стремительные в своей стройной стати с неподвижной головой, когда работают только лапки под водой, или вдруг переворачиваются головой вниз, превращаясь в смешной треугольник с белой подпушкой… а за ними, туда, дальше, за выпуклым зеркалом воды, торчат вершины ветел и неподвижный, как свеча, дым от костра…