Анатолий Степанов - Деревянный самовар

Допели, и сразу же в разгоряченное пением горло – третью дозу. Занюхали и в неподвижности и молчании стали терпеливо ждать прихода благодетельной расслабки. Она пришла, не ожидая зова. Не расслабка – Жанна.

– Господи, все поют! – как бы удивилась она. – Оператор ваш, Роман Суренович, к вам случайно не забегал?

– Если бы забегал, то наверняка остался, Жанна.

– Вот ведь обормот пьяный! Как же такому пьяному от меня удалось спрятаться?

– Запомни, Жанна, хитрее пьяного никого нет. Он всех обхитрит, а в конечном счете себя больше всех, – изрек назидательную сентенцию Смирнов, но завершил, как надо: – Садись с нами. Пора, Жаннета, поправить свой такелаж.

– Не совсем поняла, – призналась Жанна. – Это что – насчет перепихнуться?

– Кто о чем, а вшивый о бане! – разозлился Казарян. – В пору моего не очень добродетельного отрочества любимой песней была та, строчку из которой столь изящно ввинтил в свой монолог наш боец невидимого фронта…

– Ого-го! – сильно удивилась Жанна. – Вы, Роман Суренович, на подходе к полному порядку! – Но, заметив, что Казарян собрался протестовать, быстро предложила: – Спойте эту песню, а?

Смирнов пересел на диван, обнял Казаряна за плечи, и они приступили к исполнению:

Жанна все поняла и сливаться с улицей не захотела.

– Молодые люди! – воскликнула она. – А как насчет того, чтобы Жаннете поправить такелаж?

Певцы отряхнулись от ностальгического азарта и, уже по-пьяному суетясь, принялись обслуживать Жанну.

– За операторское искусство! – произнесла свой первый тост Жанна.

– Решила все-таки за Тольку замуж выйти? – догадался Казарян.

– С чего это вдруг? – удивилась Жанна сразу же после того, как аккуратно и с истинным чувством выпила.

– Уж больно проникновенно тост про оператора произнесла.

– Во-первых, не про оператора, а про искусство. А во-вторых, жалко мне его, дурачка из московской интеллигентской теплицы.

– «Жалеть» в устах русской бабы значит любить, – назидательно заметил Смирнов.

– Ну, это в давние-давние времена так было. Теперь жалеть, это просто жалеть, в крайнем случае пятерку на опохмелку дать. Да к тому же я – русская только наполовину.

– А вторая половина? – от нечего делать поинтересовался Смирнов.

– Четвертинка немки и четвертинка грузинки.

– Ух, и худо твоим мужикам! – понял Казарян.

– Ох, и худо мне с моими мужиками! – возразила Жанна. – Но просто интересно, куда спряталось это вечно обиженное пьяное дитя?

– Может, со своей командой в камервагене пьет?

– В камервагене пьют, – подтвердила Жанна. – Но без него.

– Сенька?

– На рыбалку в ночь собирается.

– Значит, спит где-нибудь на травке.

– Простудится же! Он худой, слабенький.

– Все! – заорал Смирнов. – Надоела ты со своим оператором! Или соблазняй нас красотой телодвижений и многообещающим голосом или выметывайся!

– Какой страстный милиционер! – восхитилась Жанна. – В момент изнасилует!

– Сдаю общую, – решил Казарян, и все уселись за стол. Сей же час деловито вошел Семен Саморуков и, оценив обстановку, бессловесно устроился на четвертом стуле.

– Рюмку себе в буфете возьми, – ворчливо и мрачно дал указание Казарян.

Семен принес рюмку, подождал, когда ее наполнят, и предложил:

– Не то кислые, не то тухлые вы все трое. Поэтому тост произношу я. Слушайте меня внимательно. Сколько прекрасных вещей в этом мире: рыбалка, выпивка, Жанкины титьки и ее же характер, лес, работа, хорошие – вот они! – люди. Ведь это радость, ребята! А все остальное – пусть в стороне, пусть побоку. За радость! А где радость, там и счастье. За радость и счастье.

Дружно выпили, а потом Жанна в благодарность за такие слова нежно поцеловала Семена и погоревала:

– Эх, гитары нет!

Гитары, и впрямь, уже не было. Был лишь напоминающий дамский торс остов без дна и покрышки, да дека без струн. Это сооружение в виде ошейника висело на шее насквозь пробитого железным штырем мертвого Олега Торопова, сидевшего, привалясь к забору торговой базы.

Нашел его сторож базы, который с девяти вечера хорошо поспал, проснулся на рассвете и решил сделать обход охраняемой территории. Увидав такое, сторож в страхе прибежал в милицию, а милиция лихорадочно оповестила всех, кого это касалось, и отчасти тех, кого это не касалось вовсе.