Владимир Евдокимов - Забытый берег

Делать. Что-то я должен делать. Не знаешь, что делать, — делай что-нибудь…

Перед выходом на берег Зенков остановился. Смотря под ноги, на тропу, я мерно шагал и старательно тащил груз. Оттого едва не уткнулся в Зенкова. Тогда он задумчиво произнёс:

— Вы извините, Аксёнов, что я остановился. Просто ваш вопрос о ненависти меня удивил. Ответил я на него будто бы правильно, но, как теперь понимаю, не до конца. Мы сейчас шли, я думал и вот что вам честно говорю. Дело здесь не в ненависти, а в совести. Совесть сильнее ненависти. От ненависти можно спрятаться, от совести — нет. Совесть не зависит от выгоды и не отделима от смерти, а смерть — обязательное качество человека. Бежать от совести — значит бежать от смерти: как убежишь, когда она на плечах?

На минуту задумавшись, Зенков вдруг заговорил совсем другим голосом — искренним. Он сказал:

— Главное — это осознание того, что совесть существует на самом деле. Понимаете, совесть — это память, и она так же ощутима, как физическая боль, как зрительный образ, как, например, скорость при быстрой езде. Совесть естественна для человека, и совесть — это сила. Трусливые люди от страха перед совестью цепенеют, превращаются в деревянные поленья. Так они прячутся. Не надо этого делать. Надо оставаться людьми.

Он вздохнул, потоптался на месте, повернулся и отправился вперёд. Мне показалось, что голос у него был смущённый, хотя… Он поднимался на берег между двумя горами щебня, справа мигали огоньки машины, а я заворожённо стоял на тропе, буквально держа смерть за плечами, и не знал, что думать. Я даже не знал, что делать, пока Зенков не крикнул сверху:

— Время, Аксёнов, время идёт!

Вздохнув, я двинулся к нему.

Дамир нетерпеливо ожидал возле машины. Он, правда, и не подумал чем-то помочь — пыхая сигаретой, задранной к самому носу, открыл дверцу будки и сразу двинулся к кабине. Без какой-либо передышки мы положили груз в будку — я передавал, а Зенков принимал и укладывал: рюкзак с Пашиными останками, свой рюкзак, инструменты, лыжи. Потом он сбросил там плащ, спрыгнул и велел мне торопиться. Он не радовался, не сожалел ни о чём, он делал дело, и главное было ещё впереди.

Кто же он такой?

Дело казалось конченным, и, переодеваясь, я торопился, чтобы успеть на последний автобус до Бережков. Страх устоялся и торопил. Можно было остаться на ночь в гостиничке частного предпринимателя О. В. Шульгиной, да только я никак не хотел дожидаться рассвета в Гремячево — в ночь, во время, когда жизнь замирает и успокаивается, душа стремилась к свету. Я стремился встретить рассвет в пути, на людях, отчего хотел как можно скорее покинуть Гремячево. Я изнемогал под тяжестью событий всего-навсего одного дня, уже и не держал этих событий ни на плечах, ни в руках, а лежал под их грудой, как под горой щебня, такой же, что и на берегу Волги. Я уже не мог здесь оставаться. Надо было выходить, выбираться. Немедленно.

Мучила жажда.

Одежда, провисевшая весь день на плечиках в шкафу, выстудилась, а на теле оказалась приятной. Я одевался, обувался, а на полу лежал рюкзак с останками Паши Виноградова. Больше часа я тащил его на плечах по волжскому льду, теперь он поедет дальше в машине с надписью «Лаборатория» на дверце кабины.

Вот ведь какой удел ему выпал — не гроб, не урна, а простой рюкзак. Думал ли он когда о таком? А кто об этом думает? Возможно, так Зенков его и похоронит. А может, гроб смастерит. Маленький. А как он объяснит всё своей жене? Часы, наверное, предъявит. Я остановился, присел возле рюкзака, положил на него руку — что-то пугающее, холодное под ней ощущалось. Что-то там всё-таки было такое… Зенков закопает останки Павла Виноградова в могилу какого-нибудь родственника, чуть погодя поставит памятник. Будет куда прийти. Вспомнить. Он правильный, Зенков. И оттого для таких, как я, страшный.

Двигатель автомобиля заработал, и почти сразу же распахнулась дверь.

— Аксёнов! Автобус уже отошёл! Мы сейчас его перегоним и где-то на выезде из города вас высадим. Готовьтесь!

Зенков хлопнул дверью, и через секунду мы тронулись.

Оставалось лишь застегнуть молнии на ботинках, и я это сделал, когда машина стала двигаться ровно: выехала на улицу Ленина. В окошке показался ярко освещенный полупустой автобус номер 101, потом он остался позади. Я смотрел на подсвеченные слабыми фонарями белые, с синими наличниками гремячевские дома, людей, которые шли навстречу, и готовился к выходу.