Владимир Евдокимов - Забытый берег

Серьёзным голосом Зенков задумчиво сказал:

— Интересное дело, Аксёнов. Под нами полметра льда и метров пятнадцать воды. Воду мы не видим, но она есть. И она течёт! Жизнь — как иллюзия: стоит человек на ногах прочно, уверенно, а стоит-то не на земной тверди, а на водной. Растает лёд и погрузится он, да так глубоко, как ранее и представить не мог…

Я не удержался, помотал головой, глянул на него со страхом и изумлением: в самом деле — пятнадцать метров плотной, холодной, тёмной воды под ногами. И дно!

— Не обращайте внимания, Аксёнов, просто это редкий случай — очутиться зимней ночью на льду Волги на расстоянии километра от каждого берега.

Зенков, покачиваясь, похаживал по тропе, делая два-три шага вперёд, два-три шага назад.

— Ситуация располагает к задумчивости.

Ни слова не говоря, мы возобновили движение. А рюкзак мой стал легче. Так-то, оказывается, бывает иногда: груз убран из чужого рюкзака, а полегчал твой.

Показались тонкие, в радужных пятнах огоньки машины Дамира, которыми он нам подмигивал.

Вот он, левый берег, мы скоро придём. Я остановился и, наклонившись, стал отдыхать. Я устал, боялся, хотел спросить. И спросил:

— Владимир, мы с вами скоро разойдёмся, я хочу вас попросить кое о чём.

— Слушаю. — Зенков повернулся и сделал пару шагов ко мне.

— Вы знаете, вот я вам скажу. — Я собрался и продолжил: — Там, на горах, вы говорили и даже смеялись…

— Ну, что вы…

— Тогда вы удивились, почему Богданов передал отчёт именно нам четверым, и сказали, что… Короче, так. Что может быть сильнее ненависти? По-вашему. Нам скоро прощаться, скажите прямо. Вы как-то думаете по-другому, напрямик, что ли, у меня не получается.

— Вопрос неожиданный, я подумаю. Вы опустите рюкзак или будете так стоять?

— Буду так стоять.

Слушал меня Зенков неподвижно, потом развернулся, прошёл вперёд метров десять, остановился, вернулся.

— А пожалуй, смогу. Слушаете?

— Да.

— Скажите, как вы считаете, Аксёнов, только серьёзно, может ли человек ненавидеть, например, волка? Тащит у него волк овец и тащит, и не потому, что хочет досадить человеку, а потому, что он волк. Настоящий злобный волк, натура у него такая, ему есть надо.

— Нет.

— А почему?

— Ненавидят равного. Волк — животное.

— И что тогда делает человек?

— Изучает повадки волка и устраивает облаву. Или подбрасывает ему кусок отравленного мяса. Волк мясо жрёт и погибает.

— Вот видите! Вы сами всё объяснили. Мне в том числе. Хотя вопрос-то серьёзный… А сейчас давайте торопиться.

Он повернулся и двинулся по тропе. Я шёл следом.

Слишком много обрушилось на меня в этот день. Я думал, что мы повезём через Волгу труп Паши — мы несём, то есть я несу его останки в рюкзаке. Дальше был пустой чугунок, из которого Латалин выгреб «много денег» — есть от чего голове закружиться! И он это смог? Ну да… И всё это буднично так, очевидно, но и этого мало! Как выдержать? Конечно, сам бы я так просто, как это сделал Зенков, не сообразил бы. То есть я в самом деле не сообразил. Близко подошёл, но застыл, потому что сил всё уместить в голове так сразу уже не было. Волки. Голодные, глупые, страшные волки. Да, Богданов ненавидеть нас не мог, ему нужно было, чтобы мы сами, как бы естественным образом всё сделали. Волк не жрёт отравленное мясо, он жрёт просто мясо, он же не думает, зачем ему мясо предложено. Он думать не умеет. И мы, деревянные люди, ничего не боялись и ничего не думали…

Оставляя нам отчёт, Богданов заранее был удовлетворён исходом будущих событий. Тут и сомневаться нельзя. Но он хотел, чтобы мы поняли, хотя бы немного, хотя бы что-нибудь, но поняли. Вот что он оставил на потом! А ни Паша, ни Конев не поняли ничего, не успели, и Павел погиб за металл, а Конев — за пятьдесят процентов от неизвестно чего. И оба за деньги. Почти понял Латалин, почти — потому что алчность сразу и бесповоротно всё затемнила. Хотя, возможно, он что-то и подозревал. Потом. И вот остался я один. Я — понял? Не знаю.

Зачем же я так сделал? Другие сделали, и я сделал. Я — как все, вот оно в чём дело — как все. И где они теперь? Они — там. А я? А я здесь, иду с правого берега Волги на левый. Живой. Я остался один, и я следующий. Туда. Но когда? Или, может быть, ещё рано, может быть, потом? И от чего это зависит?

Мы шагали по тропе. Мерцающие огни машины Дамира приближались. Я был в неведомом ранее смятении, в голове едва ли не наяву ощущалось потрескивание. Ум за разум заходил, оттого я твёрдо знал, что надо думать, хотя бы о чём-то, хотя бы о другом, но обязательно думать, иначе я не выдержу и здесь, в окрестностях города Гремячево от страха сойду с ума. Я сойду с ума, Зенков хладнокровно погрузит рюкзаки в машину, меня тоже погрузит, как чурку, и высадит где-то по дороге, в глухом лесу. Оставит мне сумку, одежду и уедет — я своё дело сделал, на что я ему? Да и чего же я заслужил ещё? Неизвестный мужчина в возрасте примерно пятидесяти лет, славянской наружности, документов при себе нет, особые приметы…