Олег Игнатьев - Мертвый угол

— При высадке, — через довольно продолжительную паузу еще раз произнес мужичонка и голос его дрогнул. — Извините, не знаю вашего имени…

Климов внимательно посмотрел в глаза пострадавшего и умягченно-обезличенно ответил, что зовут его Юрием Васильевичем.

— …а я Петряев… Иван… Максимович, — с трудом справляясь с каким-то внутренним сопротивлением, представился он Климову. — На полной скорости из «рафика». Спасибо, головой не об асфальт… не рассчитали.

Он помедлил, не зная, как назвать тех, кто выкинул его из машины, и не назвал.

Климов кивнул и понял, что ошибся: катастрофы не было. Обычные бандиты.

— «Рафик» черный? — ища подтверждения своей догадке спросил Климов, и Петряев горестно развел руками: — Не запомнил. Я ночью прилетел. Не разглядел. Но краска темная, может, и черный. Не скажу.

— Откуда прилетели?

— Из Тюмени.

— Во сколько? — спросил Климов.

— В два-сорок… или… что-то там с минутами.

— Вы здесь живете?

— Жил, — сказал Петряев и отрешенно запрокинул голову. Наверное, сказалась боль в затылке: настолько резко передернула его лицо гримаса нестерпимой муки. Он тронул голову рукой, щадя ее, как от удара, и горестно-изнеможденно усмехнулся: — Вот мне, когда я прилетел, и подсказали ехать на попутной…

— Подсказали или…

— Предложили. Я знаю, что автобусы не ходят, электричкой добираться долго: сперва до полустанка, а там опять же на попутной… В общем, думал: повезло… а оказалось… жилистую его шею перехватила спазма всхлипа, — деньги, вещи, чемодан у них, а я в кювете…

— А милиция? — как-то беспомощно, по-бабьи, спросил Климов и в горле запершило. Ему передался ужас пережитой человеком ночи. Даже прижал веко, чтоб не дергалось.

— Милиция… — Петряев смежил веки, что-то для себя решая, и пожал плечами: — Что она? Вот жду… Добрался до ГАИ. Все рассказал. Потом — в милицию. Там объяснял. Те позвонили в Ключеводск, сказали, что ограбили меня в его границах, аэропорт, мол, ни при чем, не их район. Езжай, мол, в Ключеводск. Я и приехал.

Простота и непосредственность, с которой это было сказано, подняли Климова со стула, и он дернул на себя дверь паспортистки:

— Долго еще ждать? Где капитан?

От неожиданности та едва не поперхнулась: прихлебывала чай.

— Я же сказала… А вы кто?… Вы собственно, чего это орете? — она, похоже, справилась уже с испугом и наливалась гневом возмущения. — Закройте дверь! — и двинулась из-за стола.

— Сейчас закрою, — ласково пообещал ей Климов и действительно закрыл, но только не перед собой, а за собой. — Где капитан? Но только живо! Я здесь уже час сижу и не один…

Его стремительность и резкость тона, а может быть, и веко, сразу же задергавшееся над его левым глазом, лишили паспортистку дара речи. Она защитно выставила руку и раскрыла рот:

— Н-нн-е под… ходите.

— И не собираюсь.

— Тогда, — она махнула на него рукой, — уйдите. А не то…

— Что, то?

— …я позвоню ему! Он вас упрячет…

— Вот и позвоните. Окажите милость.

Не веря в то, что ей позволили осуществить угрозу, паспортистка еще раз прикрикнула:

— Уйдите!

Климов усмехнулся.

— Вы звоните.

— Он…

— Я слышал, — Климов приоткрыл за собой дверь, — упрячет.

Она рывком подняла трубку телефона и стала крутить диск.

— Але… Доброе утро… Да… Простите… Михаил Сергеевич, тут вас… — она замялась, исподлобно зыркнула на Климова недобрыми глазами, — требуют… не знаю… я им говорила… выражаются, — она победно вздернула свой подбородок, — угрожают… нет, один… второй все время плачет… хорошо. Простите. Извините, — опустила трубку па рычаг. Зашла за стол. Не опуская подбородка, провещала:

— Уже едет.

Климов вышел. Если бы курил, то закурил бы.

На Петряева смотреть не было сил. Побитый, жалкий, никому не нужный. Он сидел, подобрав ноги, опустив глаза, боясь пошелохнуться. Видимо, всю жизнь стремился избегать конфликтов, ссор и разногласий, да все никак не получалось. Если не он, то его вовлекали в скандал. Так еще сидят бедные родственники, не знающие, можно ли привстать с указанного места, дабы не столкнуть чего, не зацепить, не поцарапать ненароком, не задеть, не скрипнуть и не опрокинуть. Хотя их все время и подбадривают, говорят, чтобы вели себя, как дома, несмотря на полировку, блеск и чистоту…

Климов подошел к окну, оперся пальцами о подоконник.

Привыкли к хамству. Ох, и привыкли. Так привыкают к снегу и дождю. И он хорош: погнал волну. Сорвался. В чужой монастырь, да со своим уставом. Может быть, тоже привычка: лезть на рожон? И он привык, и тот привык, и все привыкли… Как мельничные лошади привыкли. Одну такую жалкую, забитую, слепую мельничную лошадь Климов помнил с детства. В слепнях, гнойных язвах и репьях. «Падаль. Волчья сыть», — пихал ее жердиной тучнозадый мельник и, надернув кепку на глаза, защитно пояснял, что взять ее в хозяйство «не моги»: со счета списана. Считай, мертва.