Олег Игнатьев - Мертвый угол

Безработица.

Горотдел милиции располагался в двухэтажном крепеньком особнячке, подъезд к которому был посыпан песком и замусорен листьями. Ветер шевелил их, встряхивал, перебирал и, не найдя красивых, сбрасывал к бордюру, отметал под водосточную трубу.

Капитана Слакогуза в кабинете не было.

Паспортистка, выглянувшая из своей каморки, подсказала, что «они» будут здесь с минуты на минуту.

— Подождите.

Зная, что это такое «с минуты на минуту», тем более в заштатном городке, где время забывает про свой бег и переходит на размеренно-неспешный шаг, Климов сел в указанное паспортисткой «кресло», нечто среднее между качалкой и казенным табуретом.

В таком же «кресле» у стены, расписанной «под дуб» местным умельцем, сидел еще один скромняга-посетитель, ожидавший капитана.

Легонький, странненький, как облетевший одуванчик.

Зрачки его плавали, щеки ввалились, пальцы вздрагивали.

Он сидел в замызганной белой сорочке, грязных брюках и в носках — без туфель.

Было видно, что ему несладко.

Он что-то спросил убито-квелым голосом у паспортистки, задержавшейся возле своей двери, и та ответила ему, что «нет, нельзя» с тем нетерпением, когда любые проявления людского такта кажутся излишней церемонностью.

Мужичонка, а иначе и не скажешь: мал и худ, зажал виски руками, покачнулся и заплакал.

Натурально.

Плакал тихо, обреченно, позабыто.

Так он, может, плакал только в детстве, за кадушкой, получив от матери затрещину за опрокинутую наземь — не нарочно же! — цибарку с молоком.

Так плачут не от боли, а от собственной вины.

«Пусть выплачется, зря не плачут», — подпер щеку ладонью Климов, снова ощущал неприятную нудьгу в области зуба.

Надо удалять.

Он вспомнил, что еще у гроба бабы Фроси хотел облегчить свою участь аналгином, и полез в карман, отыскивая в нем таблетки.

Аналгина не было. Должно быть, выронил в купе на полке ночью, когда шарился во тьме, стесненный потолком. А может быть, на въезде потерял, когда переворачивался через спину, отпрыгнув от «Камаза»… Пистолет на месте, документы… Паспорт здесь, билет обратный… вот он, удостоверение… его как раз и не было. А вместе с ним и права на ношение оружия… Хреново. Но не страшно. Оружие он применять не собирался, а удостоверение, конечно же, осталось в ватнике, в котором он бежал из психбольницы и в котором был, когда Андрей «брал» стоматолога.

Все верно.

Главное, что паспорт с ним и пистолет на месте.

Мужичонка так же тихо, как и плакал, расстегнул сорочку, промокнул лицо подтянутым воротником и посмотрел на Климова с запуганной печалью.

— Извините. Думал: не доеду.

Он двумя ладонями скользнул по подбородку, ощутил щетину, извинился, что небрит, как будто Климов выбрит, сам такой, если еще не хуже, и скрестил худые, в темных узлах вен, подрагивающие руки на коленях.

— Чуть живой остался.

Климов понимающе отвел глаза, словно в том, что мужичонка «еле жив остался», была его вина.

— Самолет, — снова вытер слезно заблестевшие глаза тщедушный мужичонка, и Климов почему-то сразу же подумал об аварии. Перед его глазами заструился воздух, колеблемый горячим и безудержным дыханием надсадно взревевших двигателей, воздух, размывающий очертания диспетчерской настройки аэропорта и затмевающий бесстрастные огни подхода охватившим крылья самолета пламенем. Когда его с границы перебросили в Афганистан, он начал службу в батальоне аэродромного обслуживания и ему хорошо было известно, что это такое: еле жив остался.

— Шасси сломалось? При посадке? — Прикидывая вслух, Климов пытался угадать причину катастрофы, теперь уже внимательно разглядывал жертву аварии. Кончики усов у того были блеклыми, белесоватыми, видимо, он часто их прикусывал.

— При высадке.

Мужичонка глянул желто-воспаленными глазами и опять скользнул ладонью по лицу. Чувствовалось, что ему о происшедшем говорить не больно-то хотелось. И с этим Климов сталкивался в своей работе. Уголовный розыск многому учил. Так он заметил, что люди, подвергшиеся психической или физической травме, изощренному или простому надругательству, чаще всего немногословны, оглушенно-замкнуты, чего не скажешь о других пострадавших. Может, он и ошибался, но люди, впервые обворованные, обкраденные, казались ему ужасно болтливыми. Они как бы вживались в новое для себя состояние, состояние тех, кто так или иначе связан с преступлением, и все не могут подобрать слова, чтобы выразить себя в этот душещипательный момент. Складывалось такое впечатление, что их больше ничто не заботит, как только перемены, происходящие в них, что они больше никуда не спешат, не торопятся, разве что страстно хотят скорейшего возвращения похищенного добра. Правда, надо отдать должное тем, кто сам всю жизнь таскал, носил и приворовывал. Эти, да, неразговорчивы. Даже покрывают иной раз грабителей, действуя по принципу: лучше отдать меньшее, чтобы сохранить большее.