Олег Игнатьев - Мертвый угол

— Бесконечная свадьба! — теперь уже ковыряясь в правом ящике стола, проинформировала она Климова и после долгих безуспешных поисков какой-то важной для нее инструкции откинулась на спинку стула.

— Так что, уважаемый… э…

— Юрий Васильевич…

— Юрий Васильевич, ничем, ничем я вам не помогу.

— Но как же быть?

Стараясь выглядеть загадочной и деловитой, ведь многим нравится считать себя провидцами и знатоками чужих тайн, она, чтобы потрафить этим многим, а если не многим, то хотя бы Климову, еще сосредоточеннее углубилась в свое тайное, достав платочек и протирал очки.

— Еще раз объясняю. Для того, чтобы я зарегистрировала акт смерти вашей… скажем так, бабушки, Волынской Е.А., вы мне должны принести справку из поликлиники о ее болезни и причине смерти…

— Но…

— Никаких «но». Справка из поликлиники, заверенная милицией. Диагноз желательно полностью. По-русски. Никакой латыни.

— Да она…

— Латынь я уважаю, — перебила фразу, приготовленную Климовым, Жанна Георгиевна, — но по-русски. Чтобы не было неясности. Договорились?

— Нет, — ответил Климов.

— Почему? — недоуменно посмотрела на него Жанна Георгиевна и принялась снимать со своего серого костюма невидимые пылинки. Должно быть, она искренне считала, что ничто так не обостряет мужской ум, как женская одежда, обираемая, обдуваемая, встряхиваемая.

— Дело в том, что в поликлинику она не обращалась,

— Никогда?

— По крайней мере, в Ключеводске.

— Вы это точно знаете?

— Я только что оттуда.

— Не болела?

— Прибаливала, но к врачам не обращалась.

— А сколько ей, — Жанна Георгиевна пролистнула паспорт, — девяносто два… почтенный возраст. М-да… Не знаю, что и посоветовать.

Она передернула плечами, закатила глаза вверх.

Задумалась.

В задумчивости снова подышала на очки, протерла линзы.

— Вот что, — она встала и раздернула на окнах шторы, — обратитесь в горотдел милиции.

— Они дадут?

— Обязаны.

— А вы работаете…

— До шести, — опередила его Жанна Георгиевна и милостиво разрешила позвонить домой.

Климов забрал паспорт Ефросиньи Александровны и тихонько прикрыл дверь. Вот, закавыка!

Увидев Климова, Петр открыл дверцу «Москвича»:

— Ну, что?

— Сказала, что без карточки из поликлиники справки не даст.

— А если ее нет?

Климов залез в машину.

— Отправила подальше: в горотдел милиции.

Петр ехидно усмехнулся.

— С ним толковать, что в гнилой требухе ковыряться.

Климов не понял.

— С кем это «с ним»?

— Со Слакогузом. Он у нас един в трех лицах. Сват царю и кум министру.

— В каком смысле?

— Да в простом. Ты видел, что у нас от поликлиники осталось? — Петр спросил и сам же дал ответ. Заведующий, он же терапевт, хирург и все такое прочее, два фельдшера, три медсестры, считая акушерку, и зубник… От «скорой помощи» вообще одно название осталось, как и от больнички… Пока рудник не сдох, все у нас было, а теперь, — он обездоленно махнул рукой, — хоть сам иди и зарывайся… в землю.

— Нехорошо. В Земле покойники живут.

— И черти, — огрызнулся Петр. Глаза его угрюмо потемнели.

Климов улыбнулся.

— А вот тут ты ошибаешься. Черти живут наверху.

Петр ответно растянул в улыбке губы.

— Все ты знаешь.

— Нет, не все.

— А что?

— Где этот самый горотдел располагается? Милиция.

— Да вон, за почтой. Во дворе.

Перейдя площадь, Климов глянул на группу парней, куривших около кафе, отметил, что швейцара в дверях не было, зато у входа парковался темно-синий «Мерседес» последней марки.

«Кто-то со свитой», — уклоняясь от ветра, подумал Климов и, завернув за почту, оказался во дворе, тесно застроенном верандами, мансардами и сараюшками. Давно предназначенные под снос, эти хибарки чудом уцелели в центре города, должно быть оттого, что каждый год подлатывались, подновлялись, красились во всевозможные цвета, белились густо насиненной известью, кряхтели от дождя и сырости, как их жильцы, но все еще цеплялись тамбур к тамбуру, верандочка к сараю. Медленно врастая в землю, они кособоко тащили за собой прогнившие в подпольях доски, бочки с квашеной капустой, старые фанерные комоды, ящики из-под гвоздей, помятые картонные коробки, сырость, хлам и запах плесневелых огурцов. Во многих окнах стекла были скреплены замазкой.

Строения ветшали, подгнивали, осыпались.

Что на окраине, где доживала свои годы баба Фрося, что здесь, в центре, в унизительном соседстве с площадью и монументом, Климов чувствовал, что Ключеводск серьезно болен. Обречен. На вымирание. Болезнь шифровала свои письмена, но ее тайнопись уже читалась им. Да и не только им. Вон, как образно подметил Петр: «Хоть иди и зарывайся в землю».