Олег Игнатьев - Мертвый угол

— Освобождаться надо от старья, освобождаться!

Он словно намекал на что-то, но понять его Климов не мог. Педант и тугодум, он не приучен был «давать на лапу». А Слакогуз сложил в стопку кипу бумаг: оперативных сводок, телефонограмм и протоколов, зажал в руке в приподнял их над столом. Свободный незажатый край округло разошелся, как трехрядка, если открепить застежку на боку, и зачем-то вслух пересчитал количество листов. Их было больше, чем достаточно.

— Пятьдесят штук.

Бумаги тяготили руку, и Слакогуз отправил их на время — с глаз долой! — в утробу сейфа.

Климов поднялся, взял паспорта: свой в новых корочках из твердой буйволиной кожи, подарили сыновья на день рождения, и бабы Фроси, старенький, затерханный, с надорванным углом.

Постукал паспортами по ладони.

Слакогуз возился с дверцей сейфа. Петли были разболтаны, замок не закрывался.

— Твою мать! — у Слакогуза ничего не получалось. — Весь день, зараза, наперекосяк. Думал, после дежурства отосплюсь, так принесла нелегкая, — Климов напрягся, — этого ханурика, босого на коньках, — Климов кивнул, — а я один… — ключ проворачивался в скважине, но не закрывал, — водитель был, на той неделе загремел в больницу, отвезли в район, аппендицит, сказали, гнойный, может, и не выживет, вот так, — дверца закрылась, Слакогуз вытер рукой вспотевший подбородок, двинулся в обход стола. — Еще сержант был, парень-хват, гроза местной шпаны, на днях подрезали, похоронили… Дел хватает. Заходи…

«Когда умрешь», — проговорил за него концовку фразы Климов, но вслух сказал другое:

— Дай я позвоню сейчас в судмедэкспертизу.

— Не положено.

— Тогда ты позвони.

Уловив замешательство Слакогуза, снял телефонную трубку, протянул.

— Не будь занудой…

— Ладно, — отмахнулся Слакогуз, — звони…

В дверь постучали.

Климов обернулся.

Заглядывала паспортистка. Язык прижат к верхней губе, глаза прищурены, вид плутоватый. Столкнулась взглядом, обдала презрением, кокетливо сведя коленки, зашептала Слакогузу:

— Я сейчас… Ага… Целую в носик…

Слакогуз начальственно похлопал ее чуть ниже спины.

— Только недолго.

Выскользнула, выпорхнула, отвязалась.

Климов облегченно выдохнул, узнал у Слакогуза код и номер телефона судмедэкспертизы, позвонил. Ответил женский голос. Санитарка сообщила, что врач занят, был еще один, уволился, и этот собирается…

— А где он?

— Режет.

— Передайте ему, чтоб не уходил. Ему будут звонить из Ключеводска…

— .. Клю-че-вод-с-ка! — по слогам прокричал Климов в трубку глуховатой санитарке. — Из милиции!.. Или, — он посмотрел на Слакогуза, но тот, поглаживая жирные бока, глазел в окно, — пусть позвонит… пусть позвонит! сюда! в милицию! да! в Ключеводск! Я жду!

Опустил трубку.

— Занят врач.

— Бывает.

Слакогуз зевнул.

Не повернулся.

Разговаривать он явно не хотел.

Ничего не оставалось делать, как рассматривать на стенах трещины, поглядывать на телефон, как будто это помогало ожиданию, засовывать руки в карманы и опять их вынимать, топтаться-перетаптываться около стола, тянуть резину паузы, которая возникла.

И Слакогуз, и Климов словно очутились в узком промежутке, не знали, как из него выбраться. Каждый занят был своими мыслями.

«Петр меня уже, конечно, вспомнил добрым словом: хуже нету ждать и догонять». — Климов исподволь поглядывал на толстую фигуру Слакогуза. Единственный закормленный ребенок. Хочу это, хочу то! В доме, где жил Климов, был один такой малыш, крепыш-толстунчик. Сладкоежка. Копия, только уменьшенная, Слакогуза. Если ему покупали две бутылки лимонада, он требовал еще третью и готов был откупорить их все сразу. Глотнув из одной, он требовал, кусался, злился, бился навзничь головой, наскакивал, лягался, рвался вон из рук и снова требовал открыть еще бутылку: вылью все! Когда со стеклянной посудины, под легкий шип, так правившийся малышу, слетала острозубчатая пробка, он прижимал бутылку к животу, качал ее, как куклу, обливая лимонадом новую рубашку, слизывал с руки пузырчатую воду и, обсасывая сладко-липнущий манжет намокнувшего рукава, капризно сплевывал в бутылку вязкую слюну: «Противный лимонад… Купите «пепси»!..» «Но ты же требовал?» — с восторгом ужасалась мать изысканному вкусу ненаглядного сынули, исторгая трепет раболепия и обцеловывая малыша, отбросившего прочь бутылку.

Соседский малыш не зря вспомнился Климову. Слакогуз казался безнадежным рохлей из-за своей обвальной тучности. Разменявший четвертый десяток лет, он внутренне был тем же самым, каким Климов помнил его в школе: «Жиромясокомбинатпромсосискалимонад». Возможно, эту детскую дразнилку Слакогуз не мог забыть и по сей день. Может быть, корил сейчас себя за мягкотелость, за то, что разрешил давнишнему обидчику звонить по телефону, хотя, подумал Климов, контрольные по химии и сочинения он списывал не у кого-нибудь, а у меня. Рядом с ним еще за партой Раечка сидела… Немоляева… хорошенькая, словно ангел… Синие глаза, белые бантики… точеная фигурка женщины-подростка… Климов от нее был без ума! Все подвиги его тех лет негласно посвящались ей: кулачные бои, карабканья по скалам, покорения вершин, хожденье на руках по бревнышку через ручей, и даже по канату, не говоря уже про долгие блуждания под ее окнами в ночи…