Николай Иовлев - Поединок

Миновал второй месяц моей осознанной командировки в дурдоме. Санитары, сестры и в первую очередь, конечно, бородатый коновал догадываются о моей симуляции, хотя я до сих пор еще и пяти минут на виду не вел себя нормальным образом — без приборматывания и закатывания глаз к потолку. Только всем им, как видно, глубоко до лампы и я, и мое душевное состояние. Не буяню, не капризничаю, беспокойства не доставляю — и ладно. А может, опасаются возможного рецидива?

Похоже, кстати, что решает дальнейшие судьбы ущербных не местный персонал, а некая комиссия, прибывающая откуда-то извне. Об этом и бородатый Авиценна мне как-то обмолвился, и ворье в своем «ночном клубе» частенько проговаривается. Ну уж комиссия-то меня, конечно, мигом разоблачит.

Как же свинтить из этого сумасшедшего дома? В моих представлениях вольной жизни сбрендившие, конечно, охранялись от здоровых — и забором, и решетками, но не до такой же степени, как это оказалось в действительности. Будь мне предложена такая задача на свободе — придумать способ бегства из дурдома, — я предложил бы примерно следующий вариант: во время прогулки поставить к забору психа покрепче, или даже двоих, взгромоздиться им на плечи. На колючую проволоку, если она вообще будет иметь место, набросить одеяло или матрац — и перемахнуть на противоположную сторону. Так выглядит побег из сумасшедшего дома с точки зрения мечтательного идеалиста, не посвященного в подробности реальной действительности. На деле же уйти в бега отсюда так же невозможно, как и из тюрьмы. Впрочем, здесь и содержат не просто больных, а больных зеков. Что и вносит существенные коррективы. И все же я не расстаюсь с надеждами на счастливое высвобождение из оков. Раздумья мои на эту тему выглядят приблизительно подобным образом: да — круглосуточный надзор медперсонала и в коридорах, за пределами отделения, усиленный — вертухаев. Да — высоченный заборище с колючей проволокой и часовыми на вышках. Да — решетки на окнах. Да — тяжелые двери на выходе из отделения, открывая которые, служащие каждый раз достают из карманов халатов ключ… Да, да, да. Все почти как в тюрьме. Но в чем все же отличие моего здешнего содержания от тюремного? Отличие, которое я мог бы использовать в своих корыстных интересах? Свободный проход по отделению. Это, разумеется, серьезное преимущество, в тюрьме подобная роскошь невозможна. Но что это может дать на практике? А ничего. Допустим, я смогу даже выкрасть ключ у какого-нибудь перепившегося вдрызг санитара и мне посчастливится выскользнуть за пределы отделения, преодолев окованную железом дверь. Но за нею-то — охрана. Два вертухая. Я вижу их каждый раз, направляясь на прогулку и возвращаясь с нее. И на выходе из корпуса — еще один блокпост. Переодеться санитаром? Мысль, конечно, ущербная: в санитарной робе с тюремного двора не выпустят. Переодеваться надо в вольную одежду. И, вероятно, иметь пропуск. А самое главное — знать, куда идти. Ведь прогулочный дворик, в который нас выводят, не имеет сквозного выхода на свободу. Он — не более чем загончик. Так что свободное передвижение по отделению какого-то особенного преимущества не дает.

Я долго размышлял над этим вопросом и наконец отыскал на него ответ: здесь, в дурке, чаще мрут люди, что в общем-то не удивительно, и даже закономерно, ведь это как-никак больница, пусть и тюремного типа. И если здешняя смертность отмечена значительно повышенным характером, стало быть, должна существовать и соответствующая служба, называемая всюду одинаково, — морг. Главное — узнать его местонахождение, нащупать подступы к нему. И тогда у меня появится дополнительная лазейка на волю: через то, что называют обычно путем мертвецов. И если уж попытаться бежать, то наиболее щадящий для этого режим — здесь. В лагере, судя по рассказам Левши, условия для побега не самые благоприятные. Про тюрягу и вовсе говорить нечего.

Вчера в палату кинули новенького. Непонятно, почему не в буйное, а к нам в отделение — такого-то горлопана. С крайней койки согнали тихого психа, дожидавшегося лежачего места, быть может, несколько месяцев, и потерявшего его в мгновение ока. Новенький — с испитым, почерневшим, похоже от пьянства, лицом, — мужик неопределенного возраста, порабощенный, вероятно, белой горячкой, отчаянно отбивался от санитаров. Активно прибегая к помощи дубинок и кулаков, его повалили на кровать и пристегнули к ней специальными ремнями. Мужик бился в бреду, порываясь разорвать путы. Ему всадили несколько уколов, должно быть, аминазина, а может, и серы. Не помогло. Облили холодной водой. Впустую. Попытались спеленать укруткой, но не смогли: белогорячечный так извивался, дергался и метался по сторонам, что опутать его скрученными в жгуты простынями не удалось даже при поддержке самых увесистых зуботычин. В конце концов буйного заширяли прямо-таки лошадиными дозами какой-то оглушающей гадости — и он угомонился, напоминая о себе лишь сдавленным мычанием и редкими выкриками.