Николай Иовлев - Поединок

На самом деле в обвинении нет главного, о чем я талдычил следователю на протяжении каждой нашей встречи: моего собственного свидетельства об убийстве Настюхи. Следак пояснил, что уголовного дела по этому факту нет, ибо он, видите ли, не установлен. Но ведь мои преступные деяния стали следствием этого адского происшествия, и причина их — как раз в нем! Следователь предложил мне апеллировать по этому вопросу к суду в так называемом частном порядке. Возможно, я не стал бы подписывать все эти лишь полуправдивые бумажки, как и не спешил бы чистосердечно признавать себя виновным во всем натворенном, но Михаил Абрамович, этот матерый волчина защиты, посоветовал не зацикливаться на трагедии во время следствия, а попридержать ее как решающий козырь в рукаве до суда. А там-то — с его да прокурорской подмогой — все и выяснится. И факт убийства будет выделен в отдельное производство, а собственное мое дело будет отправлено на доследование. Ведь следствие — не суд, справедливость и следствие — понятия, как правило, взаимоисключающие. Ничего, будет и на нашей улице праздник, улыбнулся Михаил Абрамович, и от этой человечной поддержки мне сразу стало легче. Возможно, этот подлый мир не столь уж безнадежен, если в нем все еще находится место таким вот бескорыстным и сострадательным людям, подумал я…

Что готовит мне суд — счастливое избавление или суровое наказание? По прогнозам адвоката, он должен закончиться новым витком следствия. И это будет означать победу. Во всяком случае — увертюру к ней.

Когда час назад выводили из камеры для отправки в суд, Сынок наградил меня увесистым пинком под зад. Это — тюремный ритуал: чтобы в тюрьму после процесса человек уже больше не возвращался.

— Пшел! — прошипел Сынок беззлобно и даже как-то задорно. — Чтоб с суда — прямо на волю!..

— Ну, Шприц, заканифоль им мозги и выгребай на двести первую! — из глубины шконочных джунглей напутствовал вор по кличке Мах.

Под двести первой подразумевалась статья Уголовно-процессуального кодекса, предусматривающая закрытие уголовного дела.

Федор Иванович, сочувственно улыбаясь, пожал руку, желая ни пуха ни пера. Как водится, послал его к черту.

И вот меня везут по городу в автозаке. Отверстие для воздуха стакана, в который я упакован, расположено как раз напротив окна. И в него я вижу… Петропавловку! Она представляется мне символом тюремной стойкости. Можно ли считать это доброй приметой? Кто знает…

К зданию суда зековозка подъезжает какими-то коленообразными задворками.

Около часа меня маринуют в крохотной, но зело холодной камере без окон и батарей.

На пороге — конвоиры. Солдаты срочной службы. Пятеро. И у каждого ствол.

Затем меня ведут, вероятно, в зал судебных заседаний.

Проходя мимо зеркала, в ужасе отшатываюсь, увидев свое отражение. Неужели эта скелетообразная фигура — я? Да быть того не может! Но кто же тогда? Значит, я, больше некому.

— Вперед, вперед! Быстро! — недовольно командует конвоир, подталкивая меня в плечо: мол, нечего тут прохлаждаться.

Наше шествие выходит на широкую, как видно, парадную лестницу. Конвоиры оттирают меня от перил к стене. Зря вы, ребята, так плохо обо мне думаете. Я еще надеюсь задержаться в этом мире.

На верхней лестничной площадке — горстка людей, от которых меня отгораживают несколько дежурных ментов. Кажется, пришли.

В зале судебных заседаний мне предлагают пройти за специальную загородку и сесть на скамью. Скамью подсудимых. Что я и делаю.

Минут пять погодя в зал входят несколько человек недвусмысленной внешности, иные в милицейской форме. Должно быть, это свидетели обвинения. А может, и группа поддержки. Неужели и бандиты зайдут организованно? Нет, вместо них в зал впускают разношерстную публику, и то всего человек шесть-семь. На бандитов никто из этих людей не похож. Двое — с фотоаппаратами, остальные — с блокнотами и ручками наготове. Должно быть, журналисты. Корреспонденты криминальной хроники. Спасибо хоть без телевидения обошлось. Хотя не совсем уверен, что телевидение бы мне помешало… Никого из пришедших на мое четвертование я не знаю. Да у меня и знакомых-то в этом городе — раз-два и обчелся. И слава Богу. Так даже легче. Находись здесь сейчас мои родные — со стыда бы сгорел. Да и они, наверное, тоже.

Несколько затянувшаяся пауза — как после третьего звонка в театре, — и наконец — вот оно, знакомое по фильмам и книгам и уже десятки раз прокрученное в воображении: