Николай Иовлев - Поединок

Иду по Невскому, еле передвигая ноги. Как далеко еще топать! Неожиданно возникает выразительное ощущение, что кто-то смотрит мне в затылок. И это не плод болезненного воображения. Нет, это не галюны, на меня действительно кто-то пристально смотрит сзади, я чувствую это необычайно остро. Оборачиваюсь. Люди размашисто шествуют по Невскому, не обращая на меня ни малейшего внимания. Значит, все-таки примерещилось. Но откуда тогда это назойливое — намного более глубокое, чем от кумара, — ощущение опасности, чувство небеспричинного страха? Должно быть, кумар, усиливаясь, воплощается в подобные формы.

На Аничковом мосту останавливаюсь для отдыха, облокотившись на перила ограды. Грязно-серый лед Фонтанки уже основательно просел, выпустив поверх себя зеленоватую водицу. Скоро настоящая весна. Только что мне до нее в этом году? Да ничего. Никакого дела. Оттолкнувшись от ажурного заборчика, плетусь дальше по Невскому. На подходе к Литейному мне вновь мерещится, будто за мной кто-то следит. Навязчивый бред преследования. Это все нервы. Расшатались до безобразия. Резко оборачиваюсь. Вон те два краснощеких амбала — менты или всего лишь обычные прохожие? Мне почему-то все вдруг становится безразличным. Да и при чем здесь какие-то менты, единственное, чего я жажду с нестерпимой алчностью, — это доза.

Сзади — быстрые приближающиеся шаги. Оборачиваюсь. Все те же двое крепышей. И навстречу — такая же пара. Значит, за мной. Будут брать. Вот и все. Жора остался нераскрученным. В следующее мгновение идущие сзади мордовороты приближаются ко мне вплотную и подхватывают под руки:

— Юра?

— Да.

— Пойдем с нами.

— Подъем! Подъем! Кончай ночевать!..

Еще не открыв глаза, я мгновенно вспоминаю все подробности минувших дней. Как забрали меня на Невском и повезли в «ниве» по Литейному — думал, в Большой дом, оказалось — еще хуже: в «Кресты». Когда въезжали через ворота тюрьмы, сердце чуть не выпрыгнуло от страха из груди. Тюремный двор оказался на удивление — я почему-то не утратил способности удивляться — обширным, только сильно уж застроенным — места живого нет. Строения темного, кроваво-грязного оттенка кирпичной кладки нелепо соседствовали с постройками более поздних, даже как будто совсем недавних времен. Бросив взгляд из зарешеченного окна коридора второго этажа, пока принявший меня из рук оперов надзиратель колдовал над замком камеры, я успел хоть немного разглядеть двор этого учреждения.

Пространство двора при попытке осмотра сверху показалось мне еще более огромным, еще более чудовищно бессистемно застроенным кирпичными, каменными и бетонными коробками различных эпох. Замкнутые, покрытые железной сеткой дворики, видимо, для прогулок, корпуса явно производственных помещений, кочегарка, в чем не давала повода сомневаться громадная мрачная труба, выложенная из все того же кроваво-черного кирпича, какие-то железные клетки, почерневшие, словно от горя, стволы тополей и бесконечные, нагроможденные друг на друга и зловеще переплетенные между собой заборы, ограды, решетки, завитки колючей проволоки. А в укромных углах и вдоль заборов — застарелые, просевшие и почерневшие сугробы снега. Которые вот-вот растают, подобно призрачной надежде на высвобождение из этих трагических мест.

Когда меня впустили в эту тесную камеру, там томилось человек десять. К вечеру нас было уже восемнадцать. Скамьей пользовались поочередно: полчаса стоишь, следующие полчаса — сидишь. Контингент разнообразием не блистал: в основном — парни лет двадцати пяти, в том числе и с бычьими шеями, хотя затесались и трое мужиков среднего возраста. Скандалить никто не порывался, все, казалось, были озабочены своей дальнейшей участью. Некоторые, найдя собеседника или хотя бы безропотного слушателя, делились своими переживаниями, сигаретами, которые умудрились пронести сквозь сито обыска, — и тогда в ледяной и тесной, словно собачья будка, душегубке вмиг становилось накурено, как в тамбуре электрички. Явные бандиты преимущественно молчали, общаясь разве что между собой, да и то односложно, хотя от сигаретной затяжки-другой и не отказывались. Зато один из «переростков», томящийся в собачнике уже не в первый раз, без устали просвещал интересующихся — называя их первоходками — по части всевозможных подробностей тюремного быта и испытывал от выпавшей на его долю роли явное удовольствие.

Всего лишь некоторое время погодя я узнал кроме названия камеры — собачник — несколько других определений: кормушка — окно в двери для подачи пищи, баландер — раздатчик еды, шконка — кровать… Не без удивления я услышал от бывалого, что параши в «Крестах» уже давно заменены на унитазы.