Николай Иовлев - Поединок

Денег, понятно, у нас нет. Откуда им взяться? Диспетчер жалеет, что не дождались мы тогда лимона баксов. Вполне могли бы упереть вдвоем. Но я его успокаиваю: все было сделано правильно. Кто знает, чем бы все обернулось, задержись мы в том капкане еще на час. Да и с баулами инкассаторскими далеко не убежишь. В электричку метро мы бы с ними точно не попали. Просто не успели бы. И сидели бы сейчас по хатам «Крестов», будь они прокляты, — и «Кресты», и хаты. А вообще неплохо бы, конечно, хапнуть где-нибудь хотя бы половину упущенного. И свалить отсюда подобру-поздорову. Вылечиться, отдохнуть от постоянного напряжения — в атмосфере оно этой страны, что ли? Купить домишко на берегу уютного Средиземноморского залива и на оставшиеся деньги, положенные в банк под проценты, тихо жить в свое удовольствие. С аборигенкой-женой и голозадыми детишками… Эх, Настюха, Настюха.

А еще все стоит в глазах тот мент, которого мы завалили при попытке прорыва задними дворами. Как жалобно он смотрел на нас, когда из груди у него вырывались какие-то клокочущие звуки…

Диспетчер же относится ко всему произошедшему более чем невозмутимо. У него на этот счет своя философия. Попытался он мне как-то ее проиллюстрировать. Человек ест зверя, зверь — птицу, птица — мошку, мошка — еще кого-то. И едят они друг друга вовсе не потому, что каждый сердит на более слабого. Просто так уж устроена природой вся наша жизнь. И зверь не раздумывает, каково птице, а птица не терзается из-за мошки. Они думают в первую очередь о себе, о своем аппетите. Или утолении голода. Так и люди. Один человек отнимает у другого, хотя тот ничего плохого ему и не сделал. Другой — ловит: и того человека, и этого. Третий судит их и сажает в тюрьму, хотя лично ему они ничем не досадили. А четвертый — палач — так даже жизни лишает, руководствуясь всего лишь служебной инструкцией. Хотя и дает своей жертве покурить напоследок. Жалеет, значит. Жалеет — и казнит. Вот ведь парадокс. И никто ни на кого не зол, никто никому не мстит, просто каждый как может, как сумел устроиться в этой жизни, добывает себе кусок хлеба на пропитание. Ведь есть-то хочется всем — от первого до последнего. Вот это и называется борьбой за существование…

Морфин поддерживал нас в течение целой недели. Вмалывались мы не под завязку, а так, умеренно, чтобы лишь синдром отвадить: по кубу раза четыре в сутки. Но постоянно хотелось увеличить дозняк. Страшная это все-таки вещь, любые наркотики, даже чисто медицинского назначения — типа морфина. Сущий дьявол. Дай ему палец — откусит всю руку. Отвори вену — выпьет всю кровь. Разреши ему войти в душу всего один раз — и он утащит ее в свое адское логово, утащит навсегда…

Исчерпав запасы морфина, мы оказались в сложной ситуации. Выручил опять сослуживец Диспетчера, отгрузив треху тонн баксов. В тот же день мы с этими деньгами, словно не доверяя друг другу, навестили Некрасовский рынок. Брали у азеров, опасаясь быть узнанными прежними торговцами. Три штукаря зеленью — деньги при нашем размахе смешные. Просить у однополчанина Диспетчер больше не может — стыдно. А кокс уже опять заканчивается. И надо вновь что-то предпринимать. Обязательно — избегая почерка. Не повторяясь.

До чего не люблю посещать больницы! Особенно эту, на Костюшко, хотя как раз в нее чаще всего и приходится таскаться со служебными визитами. Главным образом сюда и свозят подстреленных во время разборок да недобитых при покушениях. Вроде и построена эта больница так, чтобы свету хватало всем палатам и этажам. Да его вроде и хватает. Но все равно гнетет здесь что-то, давит на душу, будто какие-то невидимые жернова работают. И преследует довольно мерзкое, пусть и глупое ощущение, будто угодил ты в некое преддверие того света. И если не уйдешь отсюда вовремя, то непременно попадешь в ад. А может, в рай? Вот это уж вряд ли. Грехи не пустят.

— А вы у дежурного врача были? — вяжется медсестра, молоденькая и курносенькая, должно быть, вчерашняя школьница.

— А мне к врачу и не надо, — показываю служебное удостоверение. Ну их, врачей. От них и без того одни неприятности. Самое лучшее — обходить этот народ стороной. Особенно же когда сам ты пока еще ни на что не жалуешься.

— Только недолго, — просит курносая, трогательно морща лобик. — Он после наркоза, слабый очень.

Долго мне и не надо. Слишком много у меня других забот, чтобы застревать тут надолго.

Шоферу — первому пришедшему в себя после нападения — лет тридцать. Четыре огнестрельных ранения. Двоим работникам службы безопасности завода, перевозившим деньги из банка в день зарплаты, проломлены головы. Они пока без сознания.