Сергей Зверев - И не таких гасили

И они приступили.

Музыка не позволяла забыться. Постоянно меняясь, она невольно привлекала к себе внимание. Вопросы пока что не звучали. Темногорская с любопытством наблюдала за Антоновым, в то время как дворецкий тормошил его за плечо, хлопал ладонью по щекам или покалывал шприцем в область пупа.

— Не спать, — весело приговаривал он. — Не спать, сволочь.

«Что он мне вколол? — думал Антонов. — Скополамин? Пентотал? Амитал? Если что-то сильнодействующее, то у них полчаса, ну сорок минут от силы. Потом сердце не выдержит, и конец допросу. Значит, надо продержаться всего сорок минут. Максимум час. Дальше все зависит от того, насколько я нужен этой стерве живым. Если не очень, то так и подохну под музыку Шуберта. Не хотелось бы. Глупая какая-то смерть. Обидная».

Между тем музыка нравилась ему все больше. Она колыхала его, как на волнах, поднимала ввысь, наполняла вселенную мягким золотистым светом. Играло все больше инструментов, нарастание звучания вызывало видение какого-то прекрасного распускающегося цветка, струнные выводили что-то игривое, лукавое, они словно говорили: забудь обо всем, расслабься, наслаждайся, плыви по течению.

Потом эти же слова повторила нагая Павлина, появившаяся перед Антоновым.

— Расслабься и наслаждайся, — сказала она, взяла Антонова за руку, и они побежали в сторону парка, откуда звучала волшебная музыка.

Откуда-то подполковнику было известно, что он слышит гобой в сопровождении скрипок и виолончелей. Он поведал об этом Павлине, а она попросила напомнить, как его зовут и сообщить свое звание.

— Легко! Меня зовут…

Мучительным усилием он заставил себя вернуться в реальность. Парк исчез, Павлина растаяла. Вместо неба Антонов увидел над собой отсыревший потолок и заговорил, обращаясь к нему:

— Я капитан запаса Заслонов. Меня зовут Константин. Я капитан запаса… Заслонов… Константин… Костя… Меня наняли убить Шамиля… Реактор… Цепная реакция… Расщепление урана… Белладонна…

— Ну хорошо, хорошо, — произнес голос Павлины. — Зачем ты приехал? Что ты скрываешь? Я хочу знать все твои тайны.

— Нет тайн. Заслонов Константин. Болото. Жаба. Реактор.

— Не запирайся, Костя. Ты должен быть совершенно искренним. Ты хочешь быть искренним. Хочешь открыться, до конца открыться.

Антонов и рад бы открыться, но что-то ему мешало. Какое-то несоответствие прекрасного видения с чем-то неприятным, гадким. Ах, да! Запах! Тяжелый, удушливый запах. Павлина зачем-то наелась чеснока, и это портило картину…

Павлина? Нет!

— Я не могу тебе открыться, — пробормотал Антонов. — Ты меня бросишь. Я убиваю людей. Часто. Это моя работа.

Иллюзия рассеялась, позволяя увидеть отвратительную реальность. Дворецкий и Темногорская стояли по обе стороны стола, неотрывно глядя на него. Она держала его за руку. Антон сжимал пальцами его запястье, контролируя пульс.

— Сволота, — произнес подполковник заплетающимся языком. — Я убиваю всякую сволоту. Меня не мучает совесть. Это моя работа.

Его глаза подернулись пленкой, сквозь которую были видны лишь смутные силуэты. Темногорская подергала его за руку.

— Не спать! Хватит про работу. Что тебя волнует сейчас? Больше всего волнует?

«Не сдавайся, Антонов! Придерживай язык! Не позволяй сознанию отключаться!»

— Атомные станции, — пролепетал он голосом смертельно пьяного или смертельно усталого человека. — Взрывы. Боюсь взрывов. Не хочу подыхать.

— Продолжай. Кому ты успел рассказать про станции? Кто тебя направил сюда?

Музыка не заглушала голос, задающий вопросы. Пелена спала с глаз Антонова, и он увидел ярко-зеленый альпийский луг, на котором водили хоровод фарфоровые пастушки, среди которых самой желанной была Павлина. Он полетел к ней через синюю реку, восторгаясь невесомости своего тела.

— Дунай, — сказал он. — Шуберт. Вена. Дай руку, полетим вместе.

— И ты расскажешь мне, кто тебя прислал?

Опять этот чесночный запах! В альпийских лугах пахнет иначе, парень. Там нет говорящих жаб, пытающихся выведать у тебя секреты. Это бред. Галлюцинация. Тебе вкололи сильнодействующий наркотик, но ты должен не дать себя одурманить. Выплывай оттуда! На поверхность, на поверхность!

Антонов посмотрел на Темногорскую и узнал ее.

— Хватит, — сказал он, морщась от сухости в гортани. — Я устал. Мне надоело.

С каждым произнесенным словом сознание все больше прояснялось. Никаких лугов и пастушек вокруг не было. Только камера для пыток и музыка с ликующими фанфарами и мощными, мерными аккордами. Шуберт.