Андрей Воронин - Беспокойный

Было странно, что все эти обрывки не имели никакого отношения к тюрьме, в которой, как думал Сергей, он находился. Разобраться в этих странностях он не мог, а потому просто отодвинул их в сторону и снова стал перебирать воспоминания о том дне, когда вступил во владение собственным загородным домом. Наверное, эти воспоминания сохранились целиком и не утратили четкости потому, что были единственным светлым моментом за много лет. Скорее всего, после этого момента в его жизни уже не происходило ничего, о чем стоило бы вспоминать. Он мог прожить в своем доме несколько лет, с каждой опрокинутой рюмкой неуклонно приближаясь к заранее предопределенному финалу, а мог на радостях начудить буквально в тот же день и уже наутро проснуться в каталажке – какая разница, если в итоге он все равно очутился здесь? Гадать было бесполезно; гораздо приятнее было минуту за минутой вспоминать свое недолгое пребывание в доме, который должен был стать для него тихой пристанью, и заново, как наяву, рассматривать все, что бережно сохранила память: резные наличники, весла под навесом, колодец, белые занавески на окне, березу во дворе и аиста, которого он так и не увидел, потому что недостаточно быстро обернулся.

Ему вдруг показалось, что с этим аистом связано что-то важное – что-то, что он просто обязан был заметить, но не заметил, потому что был взволнован и плохо соображал. Он дважды прокрутил сцену с аистом в памяти, но так и не понял, что его так обеспокоило. Тогда он выбросил это из головы: ничего подозрительного в этой сцене, скорее всего, не было. Просто, когда человек влипает в крупные неприятности (а его теперешние неприятности явно не относились к разряду мелких; жизнь и прежде его не жаловала, но теперь, похоже, решила взяться за отставного капитана Казакова всерьез и приложить наконец от всей души, по-настоящему – так, чтобы уже не встал) ему свойственно искать виноватых где-то на стороне. Он готов измыслить любую ересь, поверить в любую небылицу, только бы не признавать простого факта: во всем, что происходит с человеком, он виноват сам.

Со стороны двери послышался скользящий металлический звук. Сергей посмотрел туда и увидел, как на мгновение осветился, а затем снова потемнел кружок дверного глазка. Снаружи за ним кто-то наблюдал, и Казаков постарался ответить этому наблюдателю ровным, спокойным взглядом.

В коридоре зазвенели ключи, послышалось металлическое царапанье, щелчки замка, лязг отодвигаемого засова. Дверь распахнулась, беззвучно повернувшись на тщательно смазанных петлях, и в камеру (или все-таки палату?) вошел охранник, экипированный так, словно на охраняемом им объекте взбунтовались заключенные. Он был одет в свободный черный комбинезон, высокие армейские ботинки и матово-черный шлем из несокрушимого кевлара с прозрачным лицевым щитком. Поверх комбинезона был надет легкий бронежилет; из вооружения охранник имел при себе только электрошоковую дубинку, наручники и газовый баллончик.

«Режимная зона, – понял Сергей, наметанным взглядом кадрового военного оценив его амуницию. – Никакого оружия, даже перочинного ножа, наверное, нет – а вдруг зэки отнимут? Отобрать у него дубинку, конечно, можно, но вот вопрос: далеко ли ты с ней уйдешь? Ответ: до первой двери, за которой тебя встретит целая толпа охранников, и вооружены они будут уже не дубинками…»

Охранник был одет и экипирован, как спецназовец на подавлении массовых беспорядков, и это тоже было странно: Сергей не считал себя большим знатоком тюремных порядков, и все-таки ему казалось, что охрана в местах лишения свободы одевается иначе. Ему не к месту вспомнилась Алиса в Стране Чудес: здесь, как и там, все было «чем дальше, тем страннее».

– Подъем, – сказал охранник. Голос его звучал из-под пластикового забрала глухо, как из ямы. – Одевайся и на выход.

– Где это я, командир? – садясь на кровати и спуская ноги на прохладный бетонный пол, спросил Сергей.

Вместо ответа охранник вынул из кожаной петли на поясе дубинку, слегка приподнял ее и нажал кнопку на рукоятке. Между блестящими контактами на конце дубинки с негромким треском проскочила злая голубая искра. – Намек понятен, – сказал Казаков и взял со спинки кровати серую робу с нашитым на груди порядковым номером.

Коридор оказался широким и отлично освещенным. По обеим сторонам его через равные промежутки виднелись железные двери камер. Стены, пол и потолок были сделаны из грубого бетона со следами деревянной опалубки. Сергей отметил про себя, что электрическая проводка здесь скрытая, – очевидно, на случай возможного бунта, чтобы вырвавшиеся из одиночек заключенные, осатанев от невозможности пройти сквозь все стены и решетки и выбраться на свободу, не обесточили здание – просто так, по принципу «чем хуже, тем лучше». Кое-где из-под потолка на него смотрели любопытные, все примечающие глаза видеокамер; несколько раз им встретились другие заключенные в серых робах, каждый в сопровождении конвоира. Лица у них были бледные, как непропеченное тесто, глаза потухшие, но изможденными эти люди не выглядели – видимо, кормили здесь неплохо.