СтаВл Зосимов Премудрословски - На дне. Юмористические рассказы

В начале её встретили косыми взглядами.

– -Ну, чё? – начала концерт ужасов чёрная вдова Кампучия, по национальности калмычка и без передних зубов.

– -Чё? – испугано слегка и недоумевая, спросила мадам Опухоль и поставила инвентарь на место.

– -Чё, чё? – добавил более жёстко её хахаль по кличке – Баламут с формой открытого туберкулёза. – В очё, не горячо??

– -Я, – догадываясь причину наезда, произнесла мадам Опухоль. – я убирала территорию.

– -И как? – спросил третий персонаж этой комической драмы, фраер по кличке – Лис.

– -Всё чисто?! – заявила она.

– -А нам, похрену!! – заорала Кампучия. – Не тобой положено, не тобой будет взято, ты это на параше в зоне не усвоила, а, ссука??

И понеслось: вначале её страшно избили и из пинали, в три ноги и кулака. После вход пошли предметы: три градусника, сломанных в её полости рта, два удара обухом топора по темени, жестокие порезы розочкой от разбитой бутылки глаз и щёк, семь ножевых ран по телу ножом, разбивание пивных, ею принесённых, бутылок молотком, которые заталкивались в начале в непристойные места интима. И при этом успевая распевать «снежинку» и делать тосты. В конце концов, после удушения, бездыханное тело потащили в пухту, но встретился сосед и в тайне вызвал милицию и скорую медицинскую помощь.

Эти до утра допрашивали кулаками причину разбоя и на утро увезли в СИЗО, а мадам Опухоль откачали врачи. Ходит сейчас по району метро Чернышевского, свистит, говорит с богами и страшно много пьёт. Живучая оказалась подруга дворников суровых. А в другой кандейке вообще за дерзкое изнасилование домашней женщины-матери, её сыновья молотками и ножами наказали дворников да так, что у одного, аж глаз вылез, а другого на перья посадили, остальные отделались ударами молотка по голове. И произошло это в новогоднюю ночь, но это уже другая песнь Содома и Гоморра…

Из цикла: (записки Бывалого Отпрыска Мирской Жизни (БОМЖа))

В этом убогом бомжатнике на Синопской набережной 26 под названием РБОО «Ночлежка» проживали, не только уголовники мазолики, чукча и три хохла, но и два монаха, которым уже надоело верить в Бога, и они решили сделать себе летние каникулы от данного ими обеда послушания и запрета некоторых мирских соблазна, соблюдая, разумеется, главный обед безбрачия, данного при постриге. По всей видимости, они не нуждались в отмене этого обеда по причине не стояния некоторых стоячих частей тела. Сбежав с монастыря Александро-Невской лавры, они сознательно забыли все уставные законы и подчинились мирскому беспределу: курили, бухали, матерились и, в конце концов, после этого перед сном, каялись своему Господу. Конечно, их можно было понять, ведь отец Серафим уже монашествовал лет двадцать, с незапамятных советских времён и даже сидел в зоне за религиозные убеждения, а отец Фиона служил на поприще святом по меньше – лет двенадцать, но постриг получил лишь недавно и от этого сумасбродного монаха из Киево-Печерской Лавры, от куда его посадили ещё в совдепе и у него начались скитания по монастырям и церквям. Как Серафим не однократно говорил, что его душа давно уже на небесах, а вот плоть всё не угомониться и не подохнет. И он ждал этого часа каждый вечер, молясь перед сном. Их Бог видимо тоже понимал, что они не железные, ведь основной обед безбрачия они чтили, исполняли, не приступая его и вообще не обращая внимания на женщин, как на интимы. А деньги у них водились без труда и так же улетучивались, как и приходили.

В «Ночлежке» у них сразу появились много лже друзей собутыльников, и монахи по неволи стали, своего рода, кормильцами некоторых дармоедов-блатных, которые то и дело порабощали инвалидов и стариков своего этажа, а также к ним приравнивались и беспомощные бедолаги попрошайки, своей ежедневной мздой. Но монахи постепенно смекнули эту халяву с их стороны и решили сменить круг общения и место ночлега, прибегнув к обращению ко мне и ночлеге в подвале общежития Семинарии Александро-Невской лавры, где когда-то учился и Алексашка Невзоров. Я тогда ещё не утерял навыки и опыт уличной драки и пользовался среди блатных особым авторитетом. Меня называли без башенным и спорить порой не решались. Короче говоря, со мной не связывались и я, выслушав Серафима и Фийону, которые знали о моём авторитете реально, а не по слухам, по поводу общения и заработка, предусмотрительно согласился. Суть заключалась в том, что я был своего рода кошелёк-охранник. Они, в облачении подрясника, заходили в любом магазине предлагали помолиться за здравие родных, накануне, якобы, отъезжая в какие-то Псковские пещеры. Одно имя стоило опять в сумме двадцати рублей. Деньги передавались мне, а квитки, взятые в Казанском соборе, сжигались под их молебен. Я был, в отличие от них, одет в гражданскую одежду, но с бородой. Это делалось на случай, если менты хапнут нас, то я по типу левый, а у них в наличие не копейки. И всё шло прекрасно. В день мы «рубили» не по одной тысячи рублей и после работы бродили по кабакам и разливухам, нажираясь до свинячьего вида. И брели к себе в келию семинарской общаги сытые и пьяные, довольные и уставшие от пройдённого дня, но дорога домой была и опасна, и трудна. Проспались по-разному, бывало и в вытрезвителе. И вот опять нас везут уже изрядно пьяных в отделение милиции. Фиона совсем окосел. Свиду, он был худощав, очень добр, начитан и наивен. Выражение лица, особенно пьяного, походило на лик тупорылого барана с косыми глазами. Серафим, напротив, был раскосый и жирный, как свинья, жадный и хитрый. Постоянно приходилось его шманать вплоть до гудка. Правда в анальное отверстие лазил отец Фиона, он же и был инициатором обыска всех по очереди, разумеется, кроме меня, ведь деньги были у меня, да и мог врезать по сопатке или по печени для доверия и веры в моё слова, поэтому они всегда верили в мою конкретность. И после обнаружения денежных купюр, отец Серафим каялся и просил прощения, ставая на коленки, удивлённо недоумевая, как они туда закатились, бормоча: