Вячеслав Злобин-Алтайский - Незримая сила. Рассказы

Взял я карандаш – яркий, оранжевый, чтоб глаз при письме радовался – и прилепил черное металлическое перо к нему на изоленту. Сначала использовал натуральную тряпичную ленту, но пальцы стали к ней липнуть. Пришлось покупать синтетическую – синюю. Перьевую ручку эту уложил на горлышко чернильницы, положил перед собой белоснежный лист бумаги, даже дыхание от волнения сперло. Слышал я от одного писателя, как млеет он от чистого листа, прежде чем начать его вымарывать. Чувства родственные с ним испытал и я при этом. На мгновение задумался, макнул перо в тушь и принялся по бумаге царапать. Царапины получались хоть куда – красивые, выразительные, и это еще больше вдохновляло. А плоды болезни эпистолярной предназначались моей сестричке. Для меня она оставалась самой ближайшей подругой и единственной.

«Дорогая моя сестрица Марусенька! – начал я свое творчество. – Сроду не писал тебе посланий, да писанных еще пером. В целом жизнь моя протекает, как всегда, обыденно, полусонно. Одна новость: сперва Прасковья начала чесаться, а теперь и я с ней заодно.

Эти перемены – глубокие, но отнюдь не понятные – подвигают меня к умственным изыскам и интенсивному общению. Мыслительные процессы в моей голове побуждают меня неустанно и непримиримо бороться с этой болезнью моей. Как только я перестаю философски соображать, так сразу страсть нападает чесоточная. Однако же ты не переживай – чешется только мочка уха моего, и отчего-то одна и та же. Вроде бы и страшного ничего нет, на первый взгляд, но как же это явление озадачивает и нервное напряжение при этом вызывает! И главное – в этой болезни обнаруживается то, что приходит ей временный конец в то самое мгновение, когда я думаю, мыслю или говорю. Так что чем дольше я объясняюсь с тобой, тем легче мне становится переносить все ее невзгоды.

Все же, как ни крути, милая Марусенька, а стареть-то мы точно стали. Вот и болезни одолевают помаленьку… А помнишь, как любо было нам по малолетству играть в песочнице? Как мы друг дружку обожали. Как-то ты невзначай с размаху треснула меня лопаткой по затылку. Я удивился и взвыл, но в долгу, моя милая, не остался – вбросил в глаза твои озорные песочку. Боже мой, как ты громко и по-дурацки ревела, а я неистово плевался в твою сторону и дразнил тебя. И все же мы любили друг дружку – это медицинский факт.

А еще помнишь, моя милая, как в партизан мы играли, когда снегу целый ворох повсюду выпал – по чужим огородам ползали. Как забавно нам было думать про отвагу свою и представлять себя народными мстителями, а хозяев огородов – немцами. Не это ли были захватывающие дух острые ощущения?! Вспоминаю, как собака одна дикошарая, соседей Волковых, на нас накинулась. Испуг был колоссальнейший, безмерный. А я-то об твоей душеньке сразу позаботился – прикрылся тобой, чтоб воспитывать тебя отважной. А ты возьми да отвернись от глаз собаки, не устояла – вот тогда она тебя на зуб и попробовала. А я кричал самоотверженно, чтоб ее перепугать. И все мы втроем тогда орали, каждый о своем. Еще я по старшинству тогда подзатыльник получил от «немца», от Волкова-то. Помнишь? Ты-то от укуса все ревела, а мне от такой боевой разведки по огородам ох как весело было. И ты от избытка любви неделю ненависть ко мне испытывала. А я на тебя был не в обиде…

А помнишь, как влюбилась ты в этого олуха, ничтожество и пигмея – Герасима, Герку. Жирный такой, неповоротливый и пузатый всю жизнь был. Царствие ему Небесное: отмучился, прибрала его земля-матушка. А ты об нем не печалься – был такой в твоей жизни и вышел весь, не велика в том беда. Поди, какой старичок уже прибился к тебе ныне, чтоб любовь до конца дней своих с тобой вместе вымучивать. Поощряю, если так! Разумное дело, если полюбовное.

Писать на сегодня, пожалуй, завершаю. С пером что-то сталось – двоит и марает. Сама видишь.

Ты, Марусенька дорогая, не беспокойся. Теперь, пока не пройдет эта чесотка моя вероломная, буду писать тебе и радовать. Может, и не раз на дню. У меня в том потребность очевидная и жизненно необходимая. Вышибать болезнь только таким методом и надо, философствуя денно и нощно.

Целую тебя ненаглядную и поминай как звали!

Твой любящий старший брат и единственный».

Сижу теперь, попеременки с Прасковьей почесываюсь и ищу основательный повод, чем отвлечь свою назойливую болезнь, каким новым умственным занятием ее остановить.

Только что, на днях, написал я это пространное письмо своей сестренке Марусеньке – шедевральное, потому как оно не только по смыслу таковое, но и по механизму его рождения. Все же писал-то я его настоящим пером – раритетом прошлого века. Оно ведь не с автоматической подачей чернил, а с механической. Авторучка – что? Извращение прогресса. А вот перо, насухую в чернильницу макаемое, – безусловное веяние прошлой неспешной и романтической жизни.