Андрей Казаков: Вкус боли

Как хорошо в июльский тёплый вечер
под серебром небесной высоты
пройтись по гладкости асфальта
в закрытости немой тиши!
Как хорошо в ночную пору
рассматривать зелёную листву
сквозь огнедышащую призму
багровых углей, вкрапленных в луну.
Как хорошо отметить свой нелёгкий путь
горячим хрусталём холодной водки.
И жизни мудрость видится мне вдруг,
как сад в плодах в подоле у красотки.

Пиджаки и галстуки, «ёжики» и лысины.
Между ними лифчики заблистали бисером.
Ножки-стрелки в юбочках, каблучком гранёные,
излучают солнечность, взором окрылённые.
Это нимфы-девочки в сахарной крови
вздёрнутыми грудками кивают в такт ходьбы.
В их играющей тени – женщины-лианы
разрастаются, плетут тонкие бокалы
спелости запретного плода.
А на дне их жизнь покоится моя.
Всюду пиво ласкаю насыщено, обнажение в дыму.
Сколько же ролей отыграно в этом сладостном миру?
И следы в песке цепочками струятся,
и от тел нагих бушует жар воды.
Соль морская кожей хочет отслоиться,
вдруг оказавшись взаперти.
День ночь целует незаметно,
чтоб пальмы слов на солнечной мели
перевести в язык стихийного оргазма —
предсмертного ожога изнутри.

Как искупаться хорошо и в речке,
и в грозе!
Босой ногой бродить в золе
полночного костра.
Держать дорогу на руле,
когда в ней ты и я;
когда клубника на гряде
в испарине труда;
когда в дурмане голова
от масла белого гриба;
когда пушистая трава
врастает в голые тела;
когда сплетенья языка
не позволяют крикнуть «да»,
а извергают лишь надрыв —
любви природный громкий взрыв,
летящий к богу в облака,
как результат его труда.

Люди – личинки в железном яйце —
что-то хотят; о чём-то твердят
на суетливо-родном языке.
Будто бы сами себе на уме.
Не понимая в дурной суете,
что жизнь червя – не в червивой судьбе.

Хрусталь мороза бьёт по окнам
и щиплет мёрзлую щеку,
но я творю за рюмкой водки
ещё одну мою строку.
Хочу войти с ней в сердце людям,
закрыв собой все двери зла;
хочу нетронутой свободы,
оправданной через века.

Уходит человек навеки в лето,
закрылись двери за судьбой.
Как тяжело понять:
что нас объединяло —
теперь осталось только мной.
А были шумные застолья,
на летних травах пикники,
грибы и ягоды в ладонях,
увенчанные бисером росы.
Отец и мать сидели рядом,
как корни той большой родни,
а мы смотрели с интересом
на жизни взрослые свои…
Уж отзвенело утро детства,
настали зрелости деньки
и каждый час от них рождает
зачёсанные пряди седины —
шаг силы, мудрости, любви.
Но как мне страшно оставаться
без крепкой юности стены.

Маячок моргает в лобовом окне
и пружинка цокает в часовом стекле.
Тени улиц бродят в старом кирпиче.
Наблюдать за этим остаётся мне.

Руки на затылке и живот в окне;
голос режет жилку на худой руке.
Зубы не на рыбе, а в чужой реке —
торжествуют дырки в жёваной губе.
Мчит меня машина с птицей в колесе
в загнанную жизнь, где не по себе.

В жёлтый квадрат зеркальная дверь.
В ней – силуэты людей без губ и бровей
с походкой теней.
Листья в стекле с бесшумных ветвей
их судьбы собой укрывают.
Чёрный проём в изменчивый мир
тайной игры привлекает
и пустотой за ударом ноги
в душу тоску нагоняет.

И вновь я один за рулём средь дождей.
Повинна машина иль тайна морей?
А может быть танец девичьих грудей?..
Никто не напомнит мне больше о ней —
об огненной встрече средь блёклых теней,
что пеплом ложится на сердце в груди
и очень похожа на солнце в пыли.

Трава соломой сквозь снега.
Бутылку водки пью до дна,
чтоб жар почувствовать в желудке
и вспомнить женщин незабудки
в букете жизненного дна.
Мной правит бог и сатана…
Их смесь, как счастья ожиданье
и крик умЕрших в темноте.
Ведь пять пятёрок Дня рожденья
не зря уложено во мне.