Андрей Казаков: Вкус боли

Мне храп в стене напоминает
о ритме моего стиха
и вновь в слова рассыпан я,
сшивая чёрно-белую строку
до раннего похмельного утра,
в бессонницу-любовницу глядя.

В истёртой книге будней на Земле
всегда есть свежие страницы,
которые летят небесной птицей
в мужской свободной высоте.
И в облике прелестнейшей девицы
иль женщины в июльской красоте
даруют смысл жизни мне.

Полотно дороги в струях солнца восходит в небо.
Так не бывает – оно всегда здесь идёт налево.
Искажённое наблюдение.

Древесные сети натянуты ветром,
хрустят на морозе стволом.
Исходят агонией, агонией смерти
и никого кругом.
Нет!
Весной они снова пахнут живьём.
Искажённое ощущение.

Сука машиной ушибла тело,
хриплым воем дошла до нерва.
Боль!
Щенки вокруг матери скачут,
а дети плачут.
Смерть верная…
Через год сука в потомстве снова
жива и здорова.
Искажённое ожидание.

А всё есть правильное искажение.

Огонь, любовь во мне и я —
что надобно ещё в закате дня?
Налей вина, добавь огня
и воскресай, добро храня.
Ещё дел много впереди,
ещё не вся дурь позади.
Зови себя, буди себя.
Огонь, вино, любовь и я!

Сосульки на ветках, как зимняя кровь,
застывшая в порах коры.
Собаки грызутся за прелую кость,
покрытую жизнью руки.
А там – за доскою темневшей избы —
гуляет хмельной ветерок.
Он мне, как дружок на уступах судьбы;
от мамы моей перстенёк.

Мы проживаем время без причин,
как цепь случайностей из обязательства и права.
Но в день торжественной зари
кристальна жизнь без тени и обмана.
Приходит праздник сам собой,
в котором всё тепло и ладно.
В нём прошлое и настоящее кольцом
обтянуто
и горько-шоколадно.
Ответственное слово «Юбилей»
звучит, как мыслей осознанье.
Рожденье, детство, школа,
мир людей
преобразуют годы в расцветанье.
Осознанное счастье велико,
оно в столе большом накрыто.
В любви к семье и делу заодно
в волнении распростёрто и открыто.
День жизни знаменует жизнь собой,
в нём связь времён, страстей, событий.
И в нём виднеется огнём
пространство будущих открытий.

Угрюмых нор бетонные уступы,
завесы мокрого стекла,
в застывших плясках тополЯ…
Мой город дождевой вуалью
в рассвете сумрачного дня
прикрыт, как женские колготки
на шее вместо шарфа у меня.

Зебра солнца и дождя —
за решёткой, словно, я.
Почему стою один
средь берёзовых гардин
и так весело тоскую
под охраною осин?
Почему прожекторА
бьют огнём печей в меня?
Потому что сила дня
без свидетелей живА.

Люди хотят работать мало,
люди хотят не работать совсем.
Деньги чужие любят смлада,
деньги есть повод казаться умней.
В них нет друзей, но химера свободы
в мире зла остального нужней.

Не забываема в закате
лучом раскрашенная грязь!
Царит в дорожном перекате
и бродит пеною, как квас.
Взбухает маслом из асфальта,
летит над свадебным венком,
бренчит, как развалюха-прялка,
цветным штампованным жуком
и хлюпает под каблуком,
как память о любви вдвоём.
ПарИт оранжевою кляксой
из язв потасканных дорог.
Спастись в насилии злосчастном
никто и никогда не мог.

Как камни в солнечной пыли,
как янтарём облитые стволы,
как женщины в рождающей крови,
как совестью проросшие мозги
я оживаю сквозь стихи,
добытые из воздуха и света
и уходящие корнями в лета,
в которых зарождались мы.

Мы все живые статуэтки
из глины, камня и песка
и нам на выставочной жизни
хотелось бы смотреть не зря.
Мы все игрушки-побрякушки
желаем поиграть в себя.
Мы все, как яркие нимфетки,
хотим быть видимы всегда.
Мы все…