Борис Хайкин: На перекрёстке ностальгий. Избранное

Ты знал иные времена —
Трибуны, кресла, секретарши —
Когда горланила страна,
Чеканя шаг в бравурном марше.

Пришли прострация и страх.
Пропали втуне лоск и глянец.
А ты стоял в очередях —
Невольный вегетарианец!

Штормило, словно во хмелю.
Святое место не пустело.
Ты в такт большому кораблю
Обрюзгшее качаешь тело.

И снова ты «на якорях»,
Бывалый и несокрушимый,
Непотопляемый в морях,
Водоворотах и режимах.

Медвежья гора, ох, Медвежья гора —
Тебе только тучи да птицы – соседи.
На склонах пологих – следы от костра,
А в дымке мерещится облик медведя.

Вразрез с аксиомами правил игры,
Срываюсь с шестка, лишь вершина поманит.
И, завороженный, стою у горы,
Что бурым медведем нависла в тумане.

Ее, недоступную, с детства знавал.
И вновь, умудренного, гложет забота —
Пройти предстоит не один перевал
От горького пота до сладкого мёда.

С плачем, состраданием и пением,
С куполом, чтоб в небо голосить,
Только ли во славу и спасение
Храмы возводились на Руси?

Знатно во все стороны аукало,
Дело единения верша.
Долго, говорят, жила под куполом
Мастера мятежная душа.

Трын-трава – на все четыре стороны.
Пусто, неуютно стало в нем.
Разве навещают только вороны
Накрест заколоченный проем.

Грабили и жгли, тащили волоком…
Что же мне шумит, звенит по ком
Снятый с дюжих плеч повинный колокол
С вырванным за правду языком?

Оголенные нервы корней.
В мертвой хватке сплетенные кроны.
И бетонный форпост обороны.
О войне ли тут речь? – И о ней.

Тут грибы, что не сыщешь вкусней.
Тучность чаек, и рыба в затонах.
Холст художника, сочен и тонок,
Схватит жесткие игры теней.

На завидную стойкость дубравы
И в цветах непримятые травы
Я смотрел – насмотреться не мог.

Райский угол – сии Палестины.
Но некстати вписался в картину
Персонаж – и без рук, и без ног.

Немало дед пожил на свете,
Дружа с грибами и морошкой.
По-царски потчевал соседей
Капустой, хлебом и картошкой.

Слабел с преклонными годами,
Коней треножа по науке.
Навек слюбились с хомутами
Его мозолистые руки.

Самоотдаче на закланье
Любил он быть необходимым.
Крутил большие «тараканьи»
Усы, пропитанные дымом.

И сквозь узорное оконце
Дед ясным небом любовался.
Он проверял часы по Солнцу.
И никогда не ошибался.

Ни слова – о тебе, ни слова – о себе…
Пусть дактиль или ямб читателя морочат.
Но только – о волшбе, но только – о судьбе,
Где лакомая суть осталась между строчек.

Там юные слова стыдились естества,
Да образ или два вписались в постояльцы.
И обморочных снов осенняя листва,
Как вешняя вода, сочилась между пальцев.

Но времени метла пути не замела,
Открыла яркое – забытое когда-то.
Вернули мне назад кривые зеркала
Эфирный образ твой, увы, без адресата.

Опять, как жизнь назад, цветет и пахнет сад,
Но старый палисад объят оградой новой.
Скажи, зачем тогда кружится листопад
Из песен о любви, где о тебе – ни слова?!

Я выкрикнул имя – послышалось «Ольга».
От эха сережки слетели с ольхи.
Я выдохнул имя сердечное «Ольга»,
Где каждая буква просилась в стихи.

А ветер понес непонятное «олна»,
Что значило – «если», и «олно» – «когда».
Не раз принимались воздушные волны
Слабеющий звук умыкнуть в никуда.

И дочь родилась, долгожданна, пригожа.
Лишь холить, растить, доводить до ума.
Но некто изрек это мрачное – «омжа»,
Что значило – «гибель, забвение, тьма».

Я знать не хочу, что слова означают,
Но мышью летучей откликнусь на звук.
Прошу – отзовись, но не как величают,
А так, как сквозь ветер послышится вдруг.

Что надо – все при ней.
Счастливая – в отца.
Крутой излом бровей.
Глаза – на пол-лица.
И смерть с ее чела
Писала образа,
Но так и не смогла
Закрыть ее глаза.