Сборник - Персидские лирики X–XV вв.

А попугай ему: „В чем каяться тебе?
К чему тут гнев и скорбь? угодно так судьбе”.

Купец сказал: „Твои стенанья о свободе
Я передал твоим собратьям по породе.

Один из них, тебя жалея, вдруг без сил
Упал, затрясся весь и дух свой испустил.

Я каялся в словах, мной сказанных напрасно,
Но в том, что сказано, раскаянье не властно”.

Услышал попугай, как брат его упал,
И, так же задрожав, остыл и не дышал.

Увидя, что, упав, ни членом он не двинул,
Хозяин вмиг вскочил и шапку оземь кинул:

„Мой милый попугай, знаток приятных слов,
Что сделал я с тобой? зачем ты стал таков?

О ты, чьи песни так пленительно звучали,
Наперсник мой и друг в веселье и печали!

О сладкогласный мой любимец попугай!
О ты, моей души бальзам и светлый рай!”

В конце же птичий труп он выбросил из клетки,
А попугай – воскрес, и порх до ближней ветки!

Хозяин поражен поступком был его,
И в том, что видел сам, не понял ничего.

Он, взор подняв, сказал: „О ты, певец мой сладкий!
Со мною поделись чудной своей загадкой”.

– „Мне делом тот сказал”, – ответил попугай:
„Ни шуток, ни бесед, ни песен впредь не знай:

Твой голос ведь твоей неволи есть причина.
Вот мне какой совет дала его кончина!”

Тут попугай купца наставил кое в чем
И кончил: „Будь здоров! не свидимся потом.

Прощай, хозяин мой! ты добр и благороден:
По милости твоей я вновь теперь свободен.

Прощай! лечу туда, где родина моя.
Свободен некогда ты станешь так, как я!”

Хозяин отвечал: „Лети под Божьим кровом!
Сегодня о пути поведал ты мне новом”.

Стучался некто в дверь того, кого любил.
„Ты кто, смельчак? скажи! ”– любимец тот спросил.

Ответ был: „Это я”. – „Ступай! мне нет досуга.
Мой стол – для одного, готового лишь друга.

Незрелому созреть разлука даст одна;
Иначе лесть и ложь в любви его видна”.

Пошел бедняга прочь и целый год в разлуке,
Скитаясь, предавал себя несносной муке.

Созрел, сгорев душой, пока настал возврат,
И вновь бродил он там, где жил его собрат.

Он стукнул в дверь кольцом, готовя речь тревожно,
Чтоб грубость уловить уж не было в ней можно.

Любимец крикнул: „Эй, кто там?” И вот в тиши
Звучит: „Здесь также ты, о царь моей души!”

Ответил друг: „Когда ты – я, о я, пожалуй!
Двоих же я вместить не может домик малый.

Двойную нить в иглу напрасно не вводи.
Теперь ты стал один – в иглу мою пройди!”

„О друг!” – так милая влюбленному сказала:
„Не мало обозрел чужих ты городов.
К которому из них душа твоя лежала?”
„К тому”,– ответил он, „моей где милой кров.

Везде, где б ни свила гнездо моя царица,
Игольное ушко обширно для меня;
Везде, где б ни зажглась красы ее зарница,
Мне рай – в колодезе, лишенном света дня.

С тобой, красавица, мне милы муки ада,
С тобой тюрьма – цветник, прелестница моя,
Пустыня дикая с тобой отрадней сада,
А без тебя средь роз несчастен был бы я.

С тобой везде своим доволен я уделом,
Хотя бы мне жильем могилы было дно;
То место выше всех ценю я в свете целом,
Где в мире и любви с тобой мне жить дано”.

Не видя вас нигде, глаза полны слезами,
Воспоминая вас, душа полна тоской.
Вернется ль что-нибудь из прожитого нами?
Увы! прошедшее придет ли в раз другой?

Признай высокое любви на нас влиянье.
Что есть плохого в ней, природы в том вина.
Ты похоти своей даешь любви названье…
От похоти к любви дорога то длинна.

Что это, от чего приятно нам явленье?
Что это, без чего явленья смысл сокрыт?
Что средь явленья вдруг проглянет на мгновенье
Иль ярко мир иной в явленье отразит?

О друг, меж нашими сердцами есть дорога,
И сердцу моему всегда она ясна:
Она – что водный ток без мути, без порога,
А в глади чистых вод виднеется луна.

Затем мы дню враги, что, только лишь он сбудет,
Как паводок в русле, как ветр в дали степей,
Садимся мы, когда тот месяц нас пробудит,
И кубками звеним до солнечных лучей.