Густав Шваб - Мифы и притчи классической древности

«Бедный Генрих». Гравюра

Бедный Генрих прекрасно понимал, что невозможно надеяться, чтобы кто-нибудь добровольно умер ради него, и оставил всякую мысль о выздоровлении. Жизнь стала ему в тягость. Он отправился домой и начал раздавать свои наследственные владения. Без шума он обогатил своих бедных родственников и помог многим чужим. Остальное он отдал Божьим храмам, чтобы Бог сжалился над его душой. Из всего своего имущества он оставил один свежеобработанный участок земли, куда он ушел от людей. Не один он оплакивал свою печальную участь, но и все, знавшие его или слыхавшие от других, сожалели его. Этот новый хутор обрабатывал свободный арендатор, живший здесь в мире и довольстве, тогда как другие крестьяне только непосильными податями и богатыми приношениями могли удовлетворить своих жадных господ. Арендатор Генриха свободно, по своему усмотрению, распоряжался землей и был богаче всех в округе.

К этому крестьянину и приехал бедный Генрих. Здесь ему заплатили за его кротость и ничего не жалели, лишь бы угодить больному: охотно несли труды и заботы, чтобы скрасить жизнь несчастному. Бог послал счастливую жизнь арендатору. Сам он был здоровый, жена спокойная и работящая и красивые дети на радость родителям. Среди них особенно отличалась своей добротой и благонравием двенадцатилетняя девочка, которая ни на час не отходила от рыцаря. Она была так мила и прекрасна, что ей впору было бы быть дочерью самого знатного дворянина. Другие домочадцы временами старались избегать больного. Она же, наоборот, все стремилась к несчастному и не хотела оставлять его. Со всей бескорыстностью своей детской души она привязалась к рыцарю, и ее почти всегда можно было видеть сидящей у него на коленях. В свою очередь и больной сердечно полюбил ее и часто покупал подарки, которые ее бесконечно радовали: то зеркальце, то ленту в косы подарить. И так доверчиво делилась она с ним всеми своими радостями и печалями, что он обыкновенно называл ее своей женой.

Три года прожил бедный Генрих в этой тихой обстановке. Однажды арендатор с женой и дочерью сидели у рыцаря по окончании трудового дня и оплакивали его страдания. Им было больно за него; кроме того, они боялись, что его смерть отразится и на их благополучии, так как новый владелец мог лишить их тех вольностей, которыми они пользовались теперь. Так они сидели и горевали, пока, наконец, крестьянин не сказал: «Разрешите спросить, дорогой хозяин, как это может быть, что среди знаменитых врачей Салерно нет ни одного такого ученого, который мог бы вам помочь? Это меня крайне удивляет». Бедный Генрих тяжело вздохнул и едва слышным от душевных страданий голосом ответил: «Ты сам видел: мой дом был всегда открыт для светских удовольствий; никто из моего рода так широко не жил. Я и не подумал никогда, что только Божьей милости я обязан такой счастливой жизнью. В своей гордыне я, подобно другим людям моего круга, был уверен, что и без Бога меня будут окружать радости жизни. За такое высокомерие разгневался небесный привратник и закрыл пред моей душой доступ к спасению. Моя собственная глупость привела к тому, что небесные врата заперты для меня навсегда. Бог послал мне болезнь, от которой никто не может меня освободить. Добрые избегают меня, злые издеваются. Одни отворачиваются, другие презирают. Тем более научился я ценить твою преданность; ты не бежал, а, напротив, терпеливо выносишь мою болезнь. Скажи после этого, кто на свете страдает больше, чем я? Раньше я был твоим властелином, теперь я нуждаюсь в тебе. Ты, милый друг, твоя жена и моя маленькая подруга, все вы заслужили вечную жизнь своим внимательным уходом за таким тяжелым больным, как я. А на твой вопрос могу ответить следующее: я ездил в Салерно, но не нашел там ни одного врача, который согласился бы и мог меня вылечить, так как для этого требовалось средство, которого никто на земле достать не может. Я должен был, по словам врача, найти невинную девушку, которая согласилась бы умереть ради меня. Только кровь, взятая из ее сердца, могла бы избавить меня от страданий. Но кто же решится отдать для моего спасения свою жизнь? И позор свой я буду нести до самой смерти, которую я молю Бога скорее послать мне».

Все, что рассказывал бедный Генрих отцу, слышала также невинная девушка, которая держала в это время на своих коленях ноги своего господина. Его слова глубоко запали ей в душу, и до самой ночи она думала о них. Спать она легла, по обыкновению, у ног своих родителей. Те уже заснули, а она все продолжала горевать о несчастии своего любимца и так близко приняла к сердцу его судьбу, что, вздыхая, заплакала, и слезы ее оросили ноги отца и матери. Родители проснулись и стали спрашивать, какое горе она тайно от всех оплакивает. Долго девушка не хотела говорить, пока отцу не удалось, наконец, нежностью и строгостью добиться ответа. «И вам впору со мной заплакать, — сказала она. — Нас подстерегает несчастье, потому что с потерей хозяина мы потеряем также наше хозяйство, наше положение. Никогда у нас не будет такого хозяина, который сделал бы для нас столько добра, сколько этот». «Ты говоришь правду, — возразил он, — но тем, что будем плакать и горевать, мы ни на волос не поможем делу. Не думай больше об этом. Нам не менее жаль его, чем тебе, но не в нашей власти ему помочь. Бог этого хотел. Если бы то был другой, мы должны были бы его проклинать». Так уговаривали они дочь, но она не уснула и целую ночь до утра была удручена печалью. Несмотря на все утешения, грустные мысли не покидали ее. Наступила следующая ночь. Семья расположилась спать на своих обычных местах. Вдруг девушку осенила счастливая мысль: она решила, что если доживет до следующего дня, то отдаст за него свою жизнь. После такого решения ей стало легко на душе. Ее тревожило только опасение, что Генрих откажется от ее жертвы и все трое будут против ее предложения. Она так волновалась по этому поводу, что опять разбудила родителей, как в предыдущую ночь. «Отчего ты не спишь? — беспокоились они. — Твоим слезам конца не будет, если ты так близко к сердцу будешь принимать горе Генриха. Довольно, дай нам спать!» Так они старались успокоить бесполезную тревогу дочери, но не знали еще ее решения. «А Генрих все-таки сказал, что его можно спасти, — возразила она, — и если вы мне не запретите, то я пригожусь на лекарство для него; ведь я девушка, и твердо решила скорее умереть самой, нежели пережить его смерть».