Array Имруулькайс - Арабская поэзия средних веков

Вот на серебро воды плещет золото заката.
Ветер ветви шевелит, шелестит слегка листами.

Как прекрасен виночерпий, тонкостенный, волоокий!
Дань воздашь ему невольно, красоту его ценя.

Юноше любовный пламень смуглые румянит щеки.
Дым кудрей, не расточаясь, мягко вьется у огня.

В чашу смотрит полумесяц. Не копья ли наконечник
От удара о кольчугу в битве выгнулся, звеня?

Туча с молнией на гребне — черный конь в попоне белой.
Ветер северный поводья натянул, его гоня.

Рано солнце заблистало. Сплошь унизан жемчугами,
Сад окрасился шафраном, празднуя начало дня.

Ветви шепчутся друг с другом, и не диво, если ветру
Ненароком тайну сада выдаст листьев болтовня.

Чернокожий ночи сын, виночерпий,
Нас поил, а ночь была на ущербе.

Разгорался в небесах диск пунцовый,
И черней казался нам виночерпий.

Чара у него в руке рдела яро,
Будто искру он держал, а не чару.

Виночерпий был похож на жаровню
С черным углем, с багрецом жара.

Росистые ветви араки раскинули свод,
И кубки, вращаясь, как звезды, сулят нам веселье,

Рекой омывается древо, как Млечным Путем.
Цветы иль созвездья сияют на водной постели?

Река — словно дева, стянувшая поясом стан.
Вино, как невеста, прекрасно в хрустальном изделье.

Цветущие ветви роняют в него лепестки.
Так чествуют люди невест на пути к новоселью.

Цветы уподоблю я пламени в этом саду,
А с тенью древесной сравнится лишь сумрак ущелья.

Узорную ткань разостлал предо мною купец,
Шкатулку открыл продавец благовонного зелья!

Как только цветы пробудились и пала роса,
Здесь певчие птицы рассыпались утренней трелью.

В зеленое платье деревья реку облекли,
И солнечный дождь ей на шею надел ожерелье.

Величавые, гордые кряжи, вершины отвесные
Высотою готовы помериться с твердью небесною.

Быстролетному ветру они воздвигают преграды.
Ярких звезд мириады боками теснят их громады,

И сидят на хребте у пустыни, с осанкой надменной,
Молчаливые, точно в раздумье о судьбах вселенной.

Проходящие тучи венчают их черной чалмой,
Отороченной снизу багряных зарниц бахромой.

Я пытался внимать, но темны их беседы немые.
Лишь однажды, в ночи, мне доверились горы впервые.

— Сколько раз, — говорили они, — душегуб и грабитель
Находили пристанище здесь, а пустынник — обитель.

Сколько видели мы караванов порою ночной,
Сколько странников мы укрывали в полуденный зной.

Сколько вихрей секло наши склоны в свирепом напоре.
Сколько раз их луна погружала в зеленое море.

Все былое для нас — только миг бытия невозвратный,
Что умчал опрометчиво времени ветер превратный.

Рощу тронула дрожь — это нашего сердца биенье.
Льется горный ручей — наших слез по ушедшим теченье.

Мы от века прощаемся с каждым, увидевшим нас.
Не утешились мы, только слез исчерпали запас!

Удаляться, друзьям, и разлуку терпеть нам доколе?
И доколе нам звезды стеречь на небесном раздолье,

Как блюдут пастухи на зеленых вершинах стада?
Звезды всходят и гаснут. Нам отдыха нет никогда!

В путь я отправился ночью, и сумрак застлал мне зеницы.
Тьма укрывала ревниво, как тайну, сиянье денницы.

Северный ветер набросил мне на спину плащ из росы.
Ветви араки дрожали от сырости в эти часы.

В небе играли зарницы, на миг рассекавшие мрак,—
В битве морской, пламенея, смола разливается так.

Горы, высокие горы узрел я, и вместо венцов
На величавых вершинах созвездье зажглось Близнецов.

Главы склонив сановито, прислушиваясь к темноте,
Горы не слышат ни звука в своей вековой глухоте.