Array Имруулькайс - Арабская поэзия средних веков

Приходит меч, — и время душе расстаться с жильем земным,
Уходит меч, — и даже скупой не будет больше скупым.

Скудна будет жизнь, если гордость свою не утолю сполна,
Но скудной не станет она оттого, что пища моя скудна.

Абу Саид, упреки оставь, — ведь ты не из тех глупцов,
Кто заблужденья и ложь принять за истинное готов.

Правители сами закрылись от нас, их нрав уж давно таков,
Поставили стражу, чтоб нас не пускать за полог своих шатров.

Но бешеный бег арабских коней, разящая сталь клинков
И копий каленые острия сорвут перед нами покров!

Непрошеным гостем пришла седина, окрасила кудри до плеч,
Уж лучше бы сразу в багряный цвет их перекрасил меч.

Исчезни, сокройся, сгинь, белизна, белее которой нет,—
Безрадостней ночи для глаз моих этот печальный цвет.

Разлука с любимой — вот пища моя, тоскою мой дух томим,
Ребенком я был, когда полюбил, а к зрелости стал седым.

Я вижу чужого становья след — о ней расспросить хочу,
Увижу чужих, незнакомых дев — и сердцем кровоточу.

В тот день, навсегда расставаясь со мной, горько вздохнула она
О том, что душа нерушимо верна, а встреча — не суждена.

Слились наши губы, — и слезы мои стремились к ее слезам,
И, страх поборов, устами она припала к моим устам.

Сок жизни вкусил я из уст ее, — в нем столько живящих сил,
Что, если б на землю пролился он, мертвых бы воскресил!

Глазами газели глядела она, а пальцы, как стебельки,
Стирали струистой росы ручейки с ее побледневшей щеки.

Но мне приговор выносить не спеши, — любимая, ты не права,
Дороже мне твой приговор, поверь, чем вся людская молва.

Ты страхом охвачена, — этот страх не в силах и я подавить,
Но боль я скрываю в своей душе, а ты не умеешь скрыть.

А если бы скрыла, — сгорела бы вмиг одежда твоей красоты,
В одежду отчаянья так же, как я, тотчас облеклась бы ты.

Пустыми надеждами тешить себя не стану я все равно,—
Уменье довольствоваться нуждой душе моей не дано.

Не жду, что страданья и беды решат меня стороной обойти,
Пока я твердостью дум своих не прегражу им пути.

Жестокие ночи кляни, — в нищету меня повергли они,
Прости же оставшегося ни с чем, безвинного не кляни.

Достойных искал я среди людей, а только овец нашел,
О щедрости слышал много речей, но только слова обрел.

Таких я увидел, что честью бедны, зато богатством горды,—
Не нажили столько чести они, сколько я нажил нужды.

Я дольше любого терпенья терпел, теперь устремляюсь в бой,
И знайте: сравниться с боем моим не сможет бой никакой.

Когда над равнинами в полный рост выпрямится война,
Коней заставлю я побледнеть — так будет она страшна.

Удары посыплются скоро на них, — и, криками оглушены,
Как в буйном безумии, задрожат и захрапят скакуны.

Жестоко изранены будут они, их участь невесела —
Как будто стебли горькой травы опутают их удила.

Сегодня любой обнаженный меч ждет, что ему передам
Державу, отданную во власть наемникам и рабам.

Считает излишними старец-меч пять ежедневных молитв:
Готов далее в храме он кровь пролить, жаждет великих битв.

В разгаре сраженья этим мечом вражеских львов бодни,
Не меч отпрянет от их брони — сами отпрянут они.

О молниях в небе заставит забыть молния в длани моей,
И долго пропитанной кровью земле не нужно будет дождей.

Черпни из источников смерти, душа, к цели себя направь,
А овцам и страусам — жалким сердцам — источники страха оставь.

И если в сраженье тебя не пущу с копьем, на лихом коне,
Отваги и славы братом родным больше не зваться мне!