Array Имруулькайс - Арабская поэзия средних веков

Пусть же безумствует мир, как невежда, объятый экстазом:
Эти безумства стерпеть поможет мне вдумчивый разум!

Сколько внезапных тревог, приносимых судьбою угрюмой,
Опыт мой смог одолеть, ублажить всесмиряющей думой!

Не подноси же мне, друг, кубка с вином темно-красным:
Спросит отчета душа в каждом деянье напрасном!

Темя сребрит седина, — что мне в младости, что мне в крылатой
Если ругатель замолк и опочил соглядатай?

Что ж я сошел со стези, где владычат Любовь и Досада?
Бросил безумствовать я — и признался: «Раскаяться надо!»

Была нам небом ночь дарована, и мы уверовали в шалость
Решили мы, что это — золото, но это ложью оказалось.

Ведь эта ночь, где звезды блещут, совсем как золотая сбруя:
Я в эту ночь еще раскаюсь, потом… А прежде — согрешу я!

Я пробудился. Ночь была черней вороньего крыла,
Вся в темных тканях покрывал, густых и липких, как смола

Задернув занавеси все, надежно запиралась Ночь,
Но Утро все ее замки сумело гневно превозмочь —

Как стая ловчих молодых с проворноногим белым псом,
Как пестрый зной, как метеор, и не ударив в грязь лицом!

Вслед за падучею звездой — чуть видного мерцанья след:
О, скольким вороным ночей рассвет переломил хребет!

Зубасто Утро — и оно вонзило белость в черный круп,
Коням угрюмым помешав опять замкнуть небесный круг!

Годы меня отрешили от веселья, любви и вина,
Былую пылкую юность похитила седина,

На лице моем буйная свежесть начертала красы урок,
Только сам я стер в Книге Жизни самый след этих ярких строк!

Жизнь прошла и отвернулась, я забыл, что знался с лаской,
И седин моих сверканье никакой не скроешь краской,—

Ненавистен стал мне дурень с бородою белоснежной…
Как же этакого старца полюбить красотке нежной?

Время больше ждать не в силах, ты ж, заботам вопреки,
Бремя жизни золотое разменял на медяки,—

Сколько раз твердил: «Уж завтра я возьмусь за ум, друзья!»
Только с каждым днем все ближе вечный миг небытия!

Заклинаю тебя своей жизнью, жизнь моя, мой друг дорогой,
Осуши этот сладостный кубок и немедля подай мне другой!

Изменять мне не смей — заклинаю, чтобы ты мне верность берег,
Прежде чем разлукой и смертью поразит нас безжалостный рок.

Пусть умру я, не изменяй мне, в миг, когда от людей унесу
И мир иной из этого мира всех достоинств своих красу.

Помни, что лишь того сочту я всем обетам верным вполне,
Кто и после моей кончины ни за что не изменит мне!

Как прекрасна сонная вода:
Лотос на поверхности пруда!

День, расширив влажные зрачки,
Смотрит на тугие лепестки,

А на стебле каждом, как закон,
Благородный яхонт вознесен.

Сколько храбрых юношей, чьи души никогда не ведали сомнений,
Что могли б решимости решимость научить без всяческих смятений,

Сдержанною рысью подвигались на конях средь сумрака ночного
В миг, когда созвездья погружались в предрассветный сумрак вновь и снова.

И заря своим дыханьем свежим войско Ночи в бегство обратила:
Зарумянившись от упоенья, воздымаются ее ветрила!

Крыльями захлопал ранний кочет, он охрип от горя и досады,
Кажется, он ночь оплакать хочет, будто просит для нее пощады!

По-петушьи он взывает трубно, захмелев от сновидений черных,
Словно бы карабкаясь по бубну, заплясавшему в руках проворных!

Так сломи ж, сломи ж печать, которой горлышко кувшина знаменито, —
Где вино, наследье давних предков, век хранимо и почти забыто!