Array Имруулькайс - Арабская поэзия средних веков

На траве святое утро плащ рассвета расстелило,
И росой отяготились вихрей влажные ветрила.

Пробил час — и перед кубком преклонил кувшин колени,
А петух вскричал: «Пируйте поутру, не зная лени!»

Громко флейта застонала от желания и страсти,
Ну, а ей красноречиво вторят струны сладострастья.

Что вся жизнь, весь мир подлунный, кроме этого мгновенья?
Что милей, чем виночерпий в миг покорного служенья?

Туча, чреватая ливнем, свинец вечеров распоров,
Пришла, шатаясь от тяжести, опираясь на плечи ветров.

Она внесла в мою темень дождей журавлиный стан
И ярость воды, изливающейся, как кровь из отверстых ран.

И небо в ту ночь, когда туча рассеялась наконец,
И звезды, ближе к рассвету, сплелись в единый венец,

Внезапно похоже стало на росных фиалок луг,
Где венчики белых лилий пораскрывались вдруг!

Седины отца я отдам за твой, скрытый гробницей, прах.
Благостны память, и тело твое, и вихрь на могильных холмах!

Кем был для меня ты, я знаю один; жаль, душен твой смертный кров,
О, если б я умер, о, если б ты остался жив и здоров!

Когда ж я с могилы твоей уйду, рыдая, казнясь и любя,
Мой разум и благородство мое оплакивать станут тебя.

На моих висках страстотерпца — украшенья сребристых седин,
Но доныне упорствует сердце в заблужденьях былых годин.

Безобразны седые пятна, но душою потребно пасть,
Чтоб гнедого коня безвозвратно перекрасить в другую масть!

Это будет поддельная младость, и подлога ничем не скрыть,
Ведь утрачена прежняя радость, порастеряна прежняя прыть!

Душу твою чаруют прекрасных очей дары,
Влекут твое сердце ночные и утренние пиры,

Гибкой ветви подобный тебя привлекает стан
И щеки, похожие дивно на спелых яблок дурман.

Ты в сорок лет не мудрее, чем двадцатилетний юнец,
Скажи мне, приятель, когда ж ты образумишься наконец!

Каюсь, друзья мои, я поступил повеленьям ума вопреки,
Поработил меня кубок, воссев на престоле моей руки!

Я встретил бродягу по кличке «Вино» и нападки его отражал,
Только прямо в мятежное сердце мое он вонзил свой острый кинжал!

Ей-богу, не знаю — единственный раз свершил я молитву вину
Или дважды к коварному кубку прильнул — и трижды, пожалуй, прильну?!

О ветер отчего края, родных пустынь и урочищ,
Уж лучше забудь меня, если моих дум развеять не хочешь!

Ведь нынче я свое ложе в ночи разделяю с тоскою,
Мне очи бессонница на ночь подкрашивает сурьмою.

Лишь страсть мне повелевает — угрюмо, властно и строго,
Я жалуюсь только богу — и никому, кроме бога,—

Подобно тому, кто томится, живьем от любви сгорая,
И больше не ждет ни покоя, ни дремы, ни вечного рая.

Как ночь для спящего коротка — проснулся и все забыл!
Как ничтожен чужой недуг для того, кто болящего посетил!

Та частица жизни, которую ты оставить во мне смогла,
Будь залогом счастия твоего: благодарность моя светла!

В ночь свиданья казалось мне, что лежу я в обнимку с душистой травой,
Источающей благоуханья волну в эту тьму, в этот холод живой.

И когда б облаченными в сумрака плащ нас кто-то увидеть успел,
Он одним бы единственным телом нас счел, хоть сплетенным из двух наших тел!

Сколько я ночей без сна проводил, а по постелям
Собутыльники мои полегли, убиты хмелем!

И под их блаженный храп о любви святой и пылкой
С флейтой вел беседу я да с хохочущей бутылкой.

Лютня пела о любви, ну а ночь во тьме витала
И огни падучих звезд гневно мне в лицо метала!