Еврипид: Фаэтон

ВОСПИТАТЕЛЬ
Царица! Слушай! Я примчался во дворец,
как мог скорее. Нечто страшное случилось!
Кл.
Что говоришь ты? Что могло произойти?
Восп.
Дай дух перевести. Мне трудно отвечать.
Кл.
Не мучь меня! Скорее говори! Давай же!
Восп.
Твой сын погиб. Упал он с колесницы бога.
Кл.
Как ты сказал? Погиб? В глазах моих темно.
Восп.
Погиб наш Фаэтон! Мой ученик любимый!
Кл.
Старик… Немедленно рассказывай мне всё!
Немедленно! И ничего не пропусти.
Восп.
Сейчас, царица! Расскажу всё по порядку.
Как жутко смотришь ты! Как вся ты посинела!
Как блещут льдом глаза, ещё не в силах плакать!
Кл.
Ты на меня внимания не обращай.
Давай, к рассказу приступай сию минуту!
Восп.
Мы к богу солнца поскакали с Фаэтоном.
Сначала был он мрачен, но потом и скачкой,
и свежим воздухом степи разгорячён,
забыл про чёрные заботы и летел,
упав на гриву тонконогого коня:
с большим трудом я не терял его из виду,
и вскоре мы у дома Гелиоса были.
Сначала я боялся, что мы заживо
сгорим в такой близи от жгучего светила,
но чем мы ближе подходили, тем прохладней
казался воздух. У ворот кедровых
раскинулся вечноцветущий сад, а там
по-голубиному фонтаны говорили,
переплетаясь, как янтарные косички
голубоглазой иноземной девушки.
Ворота были приоткрыты, на площадке
стояла гордо золотая колесница,
блистая спицами начищенных колёс,
волнистым синим воздухом окружена.
Когда увидел Фаэтон её, то весь
осунулся, и помрачнел, и замолчал.
Прошли во двор мы, а потом и в самый зал:
в нём не было углов, но совершенной сферой
перед глазами пробегали стены. В нишах
Дней, Месяцев, Годов, Столетий и Часов
стояли статуи в размеренном порядке.
Весна, увенчанная пышными цветами,
нагое Лето с плетеницей из колосьев,
запятнанная виноградным соком Осень
и хмурая Зима, седая, в белом платье.
Стол яшмовый стоял посередине зала,
сам бог сидел за ним, заканчивая завтрак,
в накидке, выкрашенной дорогим шафраном:
браслетами сверкали крепкие запястья,
по локонам змеились нити золотые.
С ним дочери его, одна другой прекрасней,
как птички, щебетали и смеялись дружно.
Поднялся Гелиос, увидев Фаэтона,
прижал его к себе и усадил за стол,
приказывая слугам выводить коней,
а сам помедлил ради гостя дорогого.
Сначала Фаэтон не мог ни слова молвить,
придавлен дивной роскошью и близостью
блистающих созданий. Он переводил
глаза с одной полубогини на другую,
отхлёбывая жадно красное вино.
Потом, однако, осмелел, разговорился
и на вопросы бога начал отвечать.
Но Гелиосу нужно было отправляться
на колеснице объезжать небесный свод.
Он Фаэтону предложил невесту выбрать
и ехать с ней домой, а он, труды дневные
закончив, сам прибудет ранним вечером
на свадьбу дочери к любезному соседу.
Тут вспыхнул Фаэтон: "Жених я недостойный
и не могу полубогиню в жёны взять."
Был Гелиос уже в дверях. Оборотившись,
он рассмеялся и ответил: "Ты об этом
не беспокойся, потому что я отец твой.
Не притворяйся, что ты этого не знаешь.
Вчера я слышал сам, по небу пролетая,
как мать твоя, Климена, всё тебе раскрыла."
"Я матери моей ни капли не поверил,
поэтому к тебе сегодня и приехал,
чтоб доказательство отцовства получить."
Заржали кони во дворе нетерпеливо,
а Гелиос: "Какое доказательство?"
"Когда ты возлежал с моею матерью,
поклялся ты её желание исполнить,
так я пришёл желанье это получить."
"Меня Климена не просила ни о чём
и оставалось невостребованным слово.
Прекрасно, говори. Клянусь, что всё исполню."
"Хочу я на твоей проехать колеснице
по небу, правя златогривыми конями."
Нахмурился бог-солнце, и на ясные
глаза его нашла сиреневая тень.
"Раскаиваюсь я в своей поспешной клятве,
которой связаны бывают даже боги.
Пожалуйста, проси чего-нибудь иного."
Но юноша стоял упорно на своём,
вперив глаза в огромный белый асфодель,
украсивший подол нахмуренной Зимы.
"Мой сын, задумал ты опаснейшее дело.
Как смертный справится с задачей, что и богу
с таким трудом даётся? Даже Громовержец
не сможет в колеснице этой прокатиться,
не говоря уже о прочих божествах.
Я день за днём, в течение тысячелетий,
учился править непокорными конями.
Смотри, какие борозды глубокие
остались на моих ладонях от вожжей!
Мой сын, таких коней ты никогда не видел:
их гривы сотканы из пламенных ветров,
их шеи согнуты подобно луку Феба,
держащему четыре бешеных стрелы!
Так никакая птица в небо не взовьётся,
как эти кони. Первая же часть пути –
крутой подъём, когда трясёт всю колесницу
и воздух раскалённый в лёгкие течёт;
вторая часть — с ума сводящая бездонность
нависшего над нами тяжкого пространства
и головокружительная высота
под нами: горы, континенты, океаны!
Ты что же думаешь: там города и страны,
и боги в развевающихся одеяньях?
Там пустота и ветер, больше ничего!
Лишь дальние созвездия во мраке блещут:
Стрелец из лука в горло целится твоё,
протягивает Рак звенящие клешни,
и Лев убийственными скалится резцами,
и Скорпион мясистое сгибает жало.
Ты, словно ломтик хлеба, в космос окунёшься
и, весь пропитанный густым его вином,
исчезнешь в пасти ненасытной чёрной бездны.
И если даже волшебством каким-нибудь
избегнешь гибели, то как ты путь закончишь,
с безумной высоты ввергаясь в океан?
Сама Фетида там от ужаса трепещет,
когда я к ней спускаюсь." Фаэтон молчал,
смотря перед собой. Подумав, Гелиос
промолвил: "Будь по-твоему. Такая, видно,
тебе судьба назначена. Не налегай
на кнут особо. Правь уверенной рукой.
Путь знают кони, лишь мешать не надо им
своим невежеством и страхом." Вышли мы
из дома, подошли к изящной колеснице,
узористой, почти парящей над землёю,
вершине мастерства могучего Гефеста.
Коней же Гелиады приняли от слуг:
при виде тех неописуемых зверей,
Эоя, Пироэнта, Эфона, Флегонта,
водящих огненными, страшными глазами,
чуть не упал я в обморок, а Фаэтон
весь побледнел и содрогнулся, но, смотря,
как смело девушки с конями обращались
и как ошейники уверенно крепили,
встряхнулся и взошёл в уже дрожащий кузов.
А Сириуса к богу солнца подвели,
пока давал он наставленья Фаэтону:
*"Гоня коней, не заезжай в эфир ливийский:
там влага с воздухом не смешана, и обод
провалится*, всегда держись по центру неба,
не слишком подъезжай к созвездию Тельца,
чтоб *три Гиады* нас с тобой не утопили,
*но колесницу направляй на семь Плеяд."
Услышав это, юноша схватил поводья,
ударил по бокам крылатых жеребцов,
пустил их вскачь и полетел в эфир слоистый.
Отец же позади, на Сириуса сев,
скакал и сына наставлял: "Туда веди!
Сюда колёса поворачивай, сюда!"*
Раскатистый ещё я слышал голос бога,
и вроде всё вначале шло благополучно,
уже вздохнул я с облегчением, как вдруг
тряхнуло резко колесницу, и она
описывать зигзаги в небе начала,
клонясь, подскакивая. Очевидно, кони
почувствовали неумелость ездока,
и неуверенно натянутые вожжи,
и колесницы необычно малый вес.
Как понесли они! И как заржали дико!
Туда-сюда швыряло кузов, из борозд
колёса повыскакивали и, визжа,
зеленоватый слой эфира проминали.
А кони, окончательно остервенев,
каким-то страшным крюком в небе развернулись
и понеслись к земле. Как повезло всем нам,
что это было лишь недолго, потому что
вдали уже трава дымиться начала
и раздавался жуткий крик гиппопотамов,
живьём варящихся в озёрах закипевших.
Метнулись жеребцы по направленью к нам
и просвистели над моею головою,
взмывая снова в небо. Лишь на миг
я Фаэтона увидал, его лицо,
обезображенное ужасом, и рот,
как чёрная дыра, зиявший в клубах дыма.
Он вожжи бросил и за голову схватился
обеими руками, тут его тряхнуло
ещё раз, и взлетели ноги вверх, и он
упал на дно ломающейся колесницы,
взмывавшей выше, выше огненным комком,
сдирая кожу света с чёрного пространства.
На землю стали падать капли смоляные,
сочась из тела исцарапанного ночи.
Казалось, ночь вот-вот обрушится на землю,
и всё смешается в безликой смертной тьме…
Но вдруг раздался свист, и воздух пропорола
извилистая молния, упругая,
подобная внезапно прыгнувшей змее.
Как саданёт по кузову! Как загрохочет!
Как брызнет пламя! Колесница тут кругами
вниз полетела, укрупняясь, оставляя
на палевом холсте багровый влажный след,
как на картине, намалёванной безумцем,
и с гулким звуком в землю врезалась, за садом.
Стоял я и совсем не мог пошевелиться,
но постепенно плоть моя оттаяла
и побежал я к саду, плача, задыхаясь.
Там я увидел то, о чём хочу забыть:
упала колесница в медленную реку,
текущую за рядом грушевых деревьев.
Разбрызгалась вода, земля совсем размякла,
как после зимнего трёхмесячного ливня.
У берега реки был небольшой овраг,
и в нём лежало тело сына твоего,
обугленное, испуская чёрный дым.
В реке валялся кузов опрокинутый,
вниз по течению лежало колесо,
как глаз утопленника, из воды глядящий.
Коней не видел я нигде: они, должно быть,
в сад ускакали. Не могу поверить я,
чтоб молния могла убить зверей бессмертных.
Был Сириус надёжно к дереву привязан,
крутил он головою и кусал уздечку,
а Гелиос в реке стоял и, погрузив
по локоть руки в воду, спицы доставал
и медленно на берег складывал. Казался
спокойным бог, но от спокойствия такого
я чуть не умер. Гелиос поднял глаза:
"Вот видишь, — говорит, — что сын мой натворил".
И замолчал. Потом: "Скачи теперь домой.
Климене всё скажи. Пускай начнёт готовить
обряд необходимый. Скоро я пришлю
ей тело сына, а потом и сам приду,
закончив как-нибудь проклятый этот день."
Вот я и прискакал. Прости меня, Климена,
что весть подобную… Кл. *Сыночек мёртвый мой
лежит в овраге, необмытый, разлагаясь.*
Восп.
Царица, посмотри: проходят чрез ворота
молчащие, напуганные пастухи.
Носилки с ними, на носилках… Боже мой!
Кл.
Иди, вели сюда им принести сыночка.
Иди, не медли. Постою я тут одна.
Восп.
Бегу, царица. Не волнуйся ни о чём!
Кл.
Как трудно мне дышать… Как в голове стучит…
И странно, что совсем не хочется мне плакать.
Гляжу вокруг, но ничего не узнаю.
Чей это дом? Чьё это небо? Чья земля?
Держись, Климена. Мы в опасности большой.
Сожми себя в кулак. Потом оплачешь сына.
Узнает Мероп обо всём, ведь старика
заставить правду говорить совсем нетрудно,
хоть он и верен мне, и столько лет молчал.
Уже заносят. Прикажу я тело спрятать
от Меропа. Мне подготовить надо мужа
и всё раскрыть ему, и попросить пощады.
Я лишь надеюсь, что свирепый эфиоп
дочь Океана не посмеет уничтожить.